(Собр. соч. в 6-ти т., Т.1, М., Педагогика, 1982 г. С. 43 – 62)
Методика рефлексологического исследования человека подошла сейчас к поворотному пункту своего развития. Необходимость (и неизбежность) поворота в линии развития проистекает из несоответствия между огромнейшими задачами изучения всего поведения человека, которые рефлексология себе ставит, с одной стороны, и теми скромными и скудными средствами для решения их, которые дает классический эксперимент воспитания условного (секреторного или двигательного) рефлекса,— с другой. Несоответствие это обнаруживается все яснее и яснее по мере того, как рефлексологияпереходит от изучения наиболее элементарных связей человека со средой (соотносительной деятельности в ее примитивнейших формах и явлениях) к исследованию сложнейших и разнообразнейших взаимоотношений, без которых не может быть разгадано поведение человека в его главнейших законах.
Здесь, за сферой элементарного и примитивного, рефлексологии оставалось только общее голое утверждение, равно применимое ко всем формам поведения, что они представляют собой системы условных рефлексов. Но ни специфических особенностей каждой системы, ни законов сочетания условных рефлексов в системы поведения, ни сложнейших взаимодействий и отражений одних систем на другие не улавливало это общее, чересчур общее положение, и даже не открывало дороги к научному решению этих вопросов. Отсюда декларативный, схематический характер рефлексологических работ там, где они ставят и решают проблемы поведения человека в сколько-нибудь сложном виде.
Классическая рефлексология остается при разработке универсального научного принципа, мирового закона дарвиновского значения и все приводит к одному знаменателю. И именно потому что принцип этот слишком всеобъемлющ и универсален, он не дает прямого средства для науки судить о его частных и индивидуальных формах. В конце концов для конкретной науки о человеческом поведении так же невозможно ограничиться им, как конкретной физике нельзя ограничиться одним принципом всемирного тяготения. Нужны весы, нужны свои приборы и методы, чтобы на основе общего принципа признать конкретный, вещественный, ограниченный земной мир. Так же обстоит дело и в рефлексологии. Все толкает науку о поведении человека выйти за пределы классического эксперимента и искать другие средства познания.
И сейчас уже не только обозначилась ясно тенденция к расширению рефлексологической методики, но и наметилась та линия, по которой это расширение пойдет. Она направлена в сторону все большего сближения и в конечном пункте окончательного слияния с приемами исследования, давно установленными в экспериментальной психологии. Хотя это звучит парадоксально относительно столь враждующих дисциплин, хотя на этот счет в среде самих рефлексологов нет полного единодушия и они совершенно по-разному расценивают экспериментальную психологию, несмотря на все это, об этом слиянии, о создании единой методики исследования поведения человека, а следовательно, и единой научной дисциплины о нем можно говорить как о совершающемся на наших глазах факте.
Краткая история этого сближения такова. Первоначально электрокожное раздражение наносилось на подошву, чем вызывался оборонительный рефлекс стопы или всей ноги. В дальнейшем В. П. Протопопов (1923) в процессе работы ввел очень существенное изменение — заменил ногу кистью руки, полагая, что гораздо выгоднее выбрать в качестве критерия реакции именно руку, как наиболее совершенный ответный аппарат, более тонко приспособленный к ориентировочным реакциям на воздействие среды, чем нога. Он же чрезвычайно убедительно аргументирует важность подходящего выбора ответного аппарата для реакции. В самом деле, очевидно, что если выбрать в качестве ответного аппарата у заики или немого его речевой аппарат, или у собаки ту конечность, соответствующий корковый двигательный центр которой удален, или вообще мало и плохо приспособленный для соответствующего типа реакции аппарат (нога человека для хватательных движений), то во всех этих случаях мы немногого добьемся в изучении быстроты, точности и совершенства ориентировки, хотя анализаторная и сочетательная функции нервной системы сохранены в полной силе. И действительно, опыт показал, говорит Протопопов, что образование условных рефлексов в руках достигается гораздо скорее, дифференцировка получается также скорее и держится более прочно (1923, с. 22). При этом изменении методика рефлексологического эксперимента начинает чрезвычайно походить на психологическую. Рука испытуемого кладется на стол свободно, и пальцы его касаются пластинки, через которую пропускается электрический ток.
Итак, если в изучении рефлексов человека пойти дальше установления всеобщего принципа и задаться целью изучить различного рода реакции, определяющие поведение, окажется решающе важным фактором выбор реагирующего органа. «Человек и животное имеют в своем распоряжении много отвечающих аппаратов, но они, несомненно, отвечают на разнородные раздражители среды теми, которые у них больше развиты и больше приспособлены для данного случая»,— говорит Протопопов (там же, с. 18). «Человек убегает от опасности ногами, защищается руками и т. д. Конечно, можно развить и в стопе оборонительный сочетательный рефлекс, но если нужно исследовать не только сочетательную функцию больших полушарий самое по себе (= общий принцип.— Л. В.), но и устанавливать степень быстроты, точности и совершенства ориентировки, то для этого рода исследований не безразлично окажется, какой ответный аппарат избрать для наблюдения» (там же).
Но, сказав а, надо сказать и бэ. Протопопову приходится признать, что и здесь реформа остановиться не может. «Человек обладает гораздо более развитым эффекторным аппаратом в той же двигательной сфере (чем рука), с помощью которого он устанавливает несравненно более широкую связь свою с окружающим миром,— я разумею здесь речевой аппарат. Я полагаю вполне уже возможным и целесообразным при рефлексологических исследованиях перейти к пользованию и речью объекта, рассматривая последнюю как частный случай тех условных связей, которые определяют взаимоотношение человека с окружающей средой через двигательную его сферу» (там же, с. 22). Что речь необходимо рассматривать как систему условных рефлексов, об этом говорить долго не приходится — это для рефлексологии почти азбучная истина. Выгоды, которые принесет для рефлексологии пользование речью, в смысле расширения и углубления круга изучаемых явлений, тоже очевидны для всякого.
Итак, в качестве ответного реагирующего аппарата разногласий и расхождений с психологией больше нет. И. П. Павлов указывал на выгодность выбора именно слюнного секреторного рефлекса у собаки, как наименее произвольного, сознательного. Это и было чрезвычайно важно, пока речь шла о разгадке самого принципа условных рефлексов, «психической слюны» при виде пищи. Но новые задачи требуют и новых средств, продвижение вперед заставляет менять путевую карту.
Второе и более важное обстоятельство заключается в том, что сама же методика рефлексологии наткнулась на некоторые факты, которые прекрасно известны всякому ребенку. Процесс дифференцировки рефлекса у человека достигается нескоро. Много времени уходит на то, чтобы выработанный рефлекс из генерализированного стал дифференцированным, т. е. чтобы человек научился реагировать только на основной раздражитель, а на посторонние реакция тормозилась. И вот «оказалось (курсив мой.— Л В.), что, воздействуя на объекты соответственно подходящей речью, можно способствовать как торможению, так и возбуждению условных реакций» (там же, с. 16). Если человеку объяснить, что только один определенный звук будет сочетаться с током, а другие — нет, дифференцировка вырабатывается сразу. Речью можно вызвать торможение и условных рефлексов на основной раздражитель и даже безусловного рефлекса на ток — стоит только сказать испытуемому, чтобы он не отдергивал руку.
Итак, в методику опыта вводится «соответственно подходящая речь» для выработки дифференцировки. То же самое средство годится не только для вызывания торможения, но и для возбуждения рефлекторной деятельности. «Если мы на словах предложим объекту отдергивать кисть его руки на какой-либо определенный сигнал», то эффект будет нисколько не хуже, чем при отдергивании руки при пропускании тока через пластинку. Протопопов полагает, что мы всегда возбудим желаемую нам реакцию. Очевидно, что и отдергивание руки по словесному уговору с испытуемым, с точки зрения рефлексологии, есть условный рефлекс. И вся разница между этой условной реакцией и другой, выработанной с рефлекса на ток, исчерпывается тем, что здесь мы имеем вторичный условный рефлекс, а там — первичный. Но и Протопопов признает, что это обстоятельство говорит скорее в пользу именно такой методики. «Несомненно,— говорит он,— рефлексологические исследования на человеке в будущем должны вестись главным образом с помощью вторичных условных рефлексов» (там же, с. 22). И в самом деле, разве не очевидно, что существеннейшим моментом — и количественно, и качественно — в поведении человека при анализе окажутся именно суперрефлексы и именно они объяснят поведение в его статике и его динамике? Но при этих двух допущениях: 1) возбуждения и ограничения (дифференцировки) реакции при помощи словесной инструкции, 2) пользования всеми видами реакций, в том числе и словесной, речевой,— мы вступаем всецело в область методики экспериментальной психологии.
В. П. Протопопов дважды в цитированной исторической статье останавливается на этом. Он говорит: «Постановка опытов в данном случае… вполне идентична с той, которая издавна применяется в экспериментальной психологии при исследовании так называемой простой психической реакции». Далее включаются «разнообразнейшие модификации в постановке опытов, например, возможно в рефлексологических целях применить и так называемый ассоциативный эксперимент… и, пользуясь им, учитывать не только настоящее объекта, но и открывать следы прежних раздражении, включая и заторможенные» (там же).
Переходя с такой решительностью от классического эксперимента рефлексологии к богатейшему разнообразию психологической экспериментатики, на которой и до сих пор лежит запрет для физиологов, намечая с большой смелостью новые пути и методы рефлексологии, Протопопов все же при всей высокой оценке психологического эксперимента оставляет недоговоренными два чрезвычайно существенных пункта, обоснованию и защите которых посвящена настоящая статья.
Первый касается техники и методики исследования, второй — принципов и целей двух (?) наук. Оба тесно связаны друг с другом, и с обоими связано одно существенное недоразумение, которое затемняет дело. Признание обоих остающихся еще не выясненными пунктов диктуется как логически неизбежными выводами из уже принятых рефлексологией положений, так и тем ближайшим шагом, который уже предрешен всей линией развития этой методики и будет сделан в самое скорое время.
Что же остается такого, что не дает окончательно и полностью совпасть и слиться методике психологического и рефлексологического экспериментов? При той постановке вопроса, которую принимает Протопопов, только одно – опрос испытуемого, словесный ответ его относительно протекания некоторых сторон процессов и реакций, не улавливаемых иным способом экспериментаторами, высказывание, свидетельство самого же объекта опыта. Здесь как будто и заключена суть расхождения. Это расхождение рефлексологи не прочь сделать принципиальным и решающим.
Этим они связывают его со вторым вопросом — о различных целях обеих наук. Протопопов ни разу не упоминает об опросе испытуемого.
В.М.Бехтерев (1923) много раз говорит о том, что субъективное исследование с точки зрения рефлексологии может быть допускаемо только на себе самом. Между тем именно с точки зрения полноты, рефлексологического исследования необходимо вести опрос испытуемого. В самом деле, поведение человека и установление у него новых условных реакций определяется не только выявленными (явными), полными, до конца обнаруженными реакциями, но и не выявленными в своей внешней части, полу заторможенными, оборванными рефлексами. Бехтерев вслед за И. М. Сеченовым показывает, что мысль только заторможенный рефлекс, задержанный, оборванный на двух третях рефлекс, в частности, словесное мышление — наиболее частый случай задержанного речевого рефлекса.
Спрашивается: почему допустимо изучать речевые рефлексы полные и даже возлагать на эту область главные надежды, а заторможенные, не выявленные в своей внешней части, тем не менее безусловно объективно существующие те же рефлексы учитывать нельзя? Если я произнесу вслух так, чтобы слышал экспериментатор, пришедшее мне по ассоциации слово «вечер», это подлежит учету как словесная реакция — условный рефлекс. А если я слово произнесу неслышно, про себя, подумаю,— разве от этого оно перестает быть рефлексом и меняет свою природу? И где грань между произнесенным и непроизнесенным словом? Если зашевелились губы, если я издал шепот, но все еще неслышный для экспериментатора,— как тогда? Может он просить меня повторить вслух это слово или это будет субъективный метод, интроспекция и прочие запрещенные вещи? Если может (а g этим, вероятно, согласятся почти все), то почему не может просить сказать вслух мысленно произнесенное слово, т. е. без шевеления губ и шепота,— ведь оно все равно было и остается двигательной реакцией, условным рефлексом, без которого мысли нет? А это и есть уже опрос, высказывание испытуемого, словесное свидетельство и показание его относительно невыявленных, не уловленных слухом экспериментатора (вот и вся разница между мыслями и речью, только это!), но, несомненно, объективно бывших реакций. В том что они были, были действительно со всеми признаками материального бытия, мы можем убедиться многими способами. И, что самое важное, они сами позаботятся о том, чтобы убедить нас в своем существовании. Они скажутся с такой силой и яркостью в дальнейшем течении реакции, что заставят экспериментатора или учесть их, или отказаться вовсе от изучения такого течения реакций, в которое они врываются. А много ли есть таких процессов реакций, таких протекании условных рефлексов, в которые не врывались бы задержанные рефлексы (= мысли)?
Итак, или откажемся от изучения поведения человека в его существеннейших формах, или введем в наш опыт обязательный учет этих невыявленных рефлексов. Рефлексология обязана учитывать и мысли, и всю психику, если она хочет понять поведение. Психика — только заторможенное движение, а объективно не только то, что можно пощупать и что видно всякому. То, что видно только в микроскоп, или телескоп, или при рентгеновских лучах,— тоже объективно. Так же объективны и заторможенные рефлексы.
Сам Бехтерев указывает на то, что результаты исследований вюрцбургской школы в области «чистого мышления», в верхних сферах психики, в сущности, совпадают с тем, что мы знаем об условных рефлексах. А М.Б.Кроль прямо говорит, что открытые вюрцбургскими исследованиями новые явления в области безобразного и бессловесного мышления суть не что иное, как павловские условные рефлексы. А сколько тончайшей работы по изучению именно отчетов и словесных свидетельств испытуемых потребовалось для того только, чтобы установить, что самый акт мысли неуловим для самонаблюдений, что его находят готовым, что он неподотчетен, т. е. что он чистый рефлекс.
Но само собой разумеется, что роль этих словесных отчетов, опроса и значение их в рефлексологическом, как и в научно-психологическом, исследовании не вполне те, какие подчас придавали им субъективисты-психологи. Как же должны смотреть психологи-объективисты на них и каково их место и значение в системе научно проверенной и строгой экспериментатики?
Рефлексы не существуют раздельно, не действуют врассыпную, а слагаются в комплексы, системы, в сложные группы и образования, определяющие поведение человека. Законы сложения рефлексов в комплексы, типы этих образований, виды и формы взаимодействия внутри них и взаимодействия целых систем — все эти вопросы имеют первостепенное значение самых острых проблем научной психологии поведения. Учение о рефлексах только складывается, и все эти области остаются еще не исследованными. Но уже сейчас можно говорить как о факте о несомненном взаимодействии отдельных систем рефлексов, об отражении одних систем на других и даже приблизительно выяснить в общих и грубых пока чертах механизм этого отражения. Этот механизм таков. Какой-либо рефлекс в его ответной части (движение, секреция) сам становится раздражителем нового рефлекса той же самой системы или другой системы.
Хотя ни у кого из рефлексологов мне не пришлось встретить подобной формулировки, истинность ее столь очевидна, что ее пропускают, видимо, только из-за того, что она молча подразумевается и принимается всеми. Собака на соляную кислоту реагирует выделением слюны (рефлекс), но сама слюна — новый раздражитель для рефлекса глотания или выбрасывания ее наружу. В свободной ассоциации я произношу на слово-раздражитель «роза» — «настурция» — это рефлекс, но он же является раздражителем следующего слова — «лютик». (Это все внутри одной системы или близких, сотрудничающих систем.) Вой волка вызывает как раздражитель во мне соматические и мимические рефлексы страха; измененное дыхание, сердцебиение, дрожь, сухость в горле (рефлексы) заставляют меня сказать: «Я боюсь». Итак, рефлекс может играть роль раздражителя по отношению к другому рефлексу той же или другой системы и провоцировать его так же, как и внешний раздражитель (посторонний). И в этом отношении самая связь рефлексов подчиняется, надо думать, всем законам образования условных рефлексов. Рефлекс связывается с рефлексом по закону условных рефлексов, становясь при известных условиях его условным раздражителем. Вот очевидный и основной, первый закон связывания рефлексов.
Этот механизм и позволяет понять в самых приблизительных и общих чертах то значение (объективное), какое могут иметь для научного исследования словесные отчеты испытуемого. Невыявленные рефлексы (немая речь), внутренние рефлексы, недоступные прямому восприятию наблюдающего, могут быть обнаружены часто косвенно, посредственно, через доступные наблюдению рефлексы, по отношению к которым они являются раздражителями. По наличию полного рефлекса (слово) мы судим о наличии соответственного раздражителя, который в настоящем случае играет двойную роль: раздражителя по отношению к полному рефлексу и рефлекса по отношению к предыдущему раздражителю. При той гигантской, колоссальной роли, которую в системе поведения играет именно психика, т. е. невыявленная группа рефлексов, было бы самоубийством для науки отказываться от обнаружения ее косвенным путем через отражение ее на других системах рефлексов. (Припомним учение Бехтерева о внутренних, внешневнутренних и т. д. рефлексах. Тем более что мы часто имеем внутренние раздражители, скрытые от нас, таящиеся в соматических процессах, тем не менее обнаруживаемые через рефлексы, вызываемые ими. Логика здесь та же и тот же ход мысли и доказательства.)
В таком понимании отчет испытуемого ни в какой степени не является актом самонаблюдения, который примешивает якобы свою ложку дегтя в бочку меда научно-объективного исследования. Никакого самонаблюдения. Испытуемый не ставится вовсе в положение наблюдателя, не помогает экспериментатору наблюдать скрытые от него рефлексы. Испытуемый до конца — ив самом своем отчете — остается объектом опыта, но в самый опыт вносятся этим опросом некоторые изменения, трансформация — вводится новый раздражитель (новый опрос) новый рефлекс, позволяющий судить о невыясненных частях предыдущего. Весь опыт при этом как бы пропускается через двойной объектив.
Да и самую сознательность, или сознаваемость нами наших поступков и состояний, следует, видимо, понимать прежде всего как правильно функционирующую в каждый сознательный момент систему передаточных механизмов с одних рефлексов на другие Чем правильнее всякий внутренний рефлекс в качестве раздражителя вызывает целый ряд других рефлексов из других систем, передается на другие системы, тем более мы способны отдать отчет себе и другим в переживаемом, тем оно переживается сознательнее (чувствуется, закрепляется в слове и пр. ) Отдать отчет и значит: перевести одни рефлексы в другие. Бессознательное психическое и означает рефлексы, не передающиеся в другие системы Возможны бесконечно разнообразные степени сознательности, т. е. взаимодействия систем, включенных в механизм действующего рефлекса. Сознание своих переживаний и означает не что иное, как имение их в качестве объекта (раздражителя) для других переживаний; сознание есть переживание переживаний точно таким же образом, как переживания просто — суть переживания предметов. Но именно способность рефлекса (переживания предмета) быть раздражителем (предметом переживания) для нового рефлекса (нового переживания) — этот механизм сознательности и есть механизм передачи рефлексов из одной системы в другую.
Это приблизительно то же, что Бехтерев называет подотчетными и неподотчетными рефлексами. В частности, за такое понимание сознательности говорят результаты исследований вюрцбургской школы, устанавливающие, между прочим, ненаблюдаемость самого мыслительного акта,— «нельзя мыслить мысль»,— который ускользает от восприятия, т. е. не может сам по себе служить объектом восприятия (раздражителем), так как здесь идет речь о явлении другого порядка и другой природы, чем прочие психические процессы, которые могут быть наблюдаемы и воспринимаемы (равно могут служить раздражителями для других систем). И, по нашему мнению, акт мысли, акт сознания не есть рефлекс, т. е. он не может быть и раздражителем, а есть передаточный механизм между системами рефлексов.
При таком понимании, проводящем принципиальную и коренную методологическую разницу между словесным отчетом испытуемого и его самонаблюдением, меняется, само собой разумеется, коренным образом и научная природа инструкции и опроса. Инструкция не предлагает испытуемому взять на себя часть наблюдения, раздвоить свое внимание и направить его на свои же переживания. Отнюдь нет. Инструкция как система условных раздражителей вызывает предварительно необходимые для опыта рефлексы установки, определяющие собой дальнейшее протекание реакций, и рефлексы установки передаточных механизмов, тех именно, которыми придется воспользоваться в течение опыта. Здесь инструкция относительно вторичных, отраженных рефлексов ничем принципиально не отличается от инструкции относительно первичных рефлексов. В первом случае: скажите то слово, которое вы сейчас произнесли про себя. Во втором: отдергивайте руку.
Далее: самый опрос не есть уже более выспрашивание испытуемого относительно его переживаний. Дело меняется принципиально и в самом корне. Испытуемый больше не свидетель, дающий показание о преступлении, очевидцем которого он был (его роль прежде), а сам преступник и — что самое важное — в самый момент преступления. Не опрос после опыта, когда опыт окончен, опрос как продолжение опыта, его органическая, неотъемлемая часть, сам опыт, ничем не отделенный от первой части, но только использование в процессе самого опыта его же собственных данных
Опрос не надстройка над опытом, а тот же опыт, не законченный еще и длящийся. Поэтому опрос и надо конструировать не как разговор, речь, опрос следователя, а как систему раздражителей с точным учетом каждого звука, со строжайшим выбором только тех отраженных систем рефлексов, которые могут в данном опыте иметь безусловно достоверное, научное и объективное значение.
Вот почему вся система модификаций (застижение врасплох, парциальный метод и пр. ) опроса имеет свое большое значение Должна быть создана строго объективная система и методика опроса как часть вводимых в эксперимент раздражителей. И само собой разумеется, что неорганизованное самонаблюдение, как и большинство его показаний, объективного значения иметь не может. Надо знать, о чем можно спрашивать. При расплывчатости слов, определений, терминов и понятий мы не можем объективно достоверным способом связать показание испытуемого о «легком чувстве затруднения» с объективным рефлексом-раздражителем, вызвавшим это показание. Но показание испытуемого: при слове «гром» я подумал «молния» — может иметь совершенно объективное значение для установления косвенным путем того факта, что на слово «гром» испытуемый реагировал невыявленным рефлексом «молния».
Итак, необходима коренная реформа методики опроса, и инструкции, и учета показаний испытуемого. Я утверждаю, что возможно создание в каждом отдельном случае такой объективной методики, которая превратит опрос испытуемого в совершенно точный научный опыт.
Здесь мне хотелось бы отметить два момента: один — ограничивающий сказанное выше, а другой — расширяющий его значение.
Ограничительный смысл этих утверждений ясен сам собой: эта модификация опыта применима к взрослому, нормальному, умеющему понимать и говорить на нашем языке человеку. Ни у новорожденного младенца, ни у душевнобольного, ни у преступника, скрывающего что-либо, мы опроса вести не будем. Не будем именно потому, что переплетенность систем рефлексов (сознание), передача рефлексов на речевую систему у них либо неразвита, либо расстроена болезнью, либо заторможена и подавлена другими, более сильными рефлексами установки. Но у взрослого, нормального, добровольно соглашающегося на опыт человека этот эксперимент незаменим.
В самом деле, у человека легко выделяется одна группа рефлексов, которую правильно было бы назвать системой рефлексов социального контакта (А. Б. Залкинд). Это рефлексы на те раздражители, которые, в свою очередь, могут быть созданы человеком. Слово услышанное — раздражитель, слово произнесенное — рефлекс, создающий тот же раздражитель. Эти обратимые рефлексы, создающие основу для сознания (переплетенности рефлексов), служат основой и социального общения, и коллективной координации поведения, что, между прочим, указывает на социальное происхождение сознания. Из всей массы раздражителей для меня ясно выделяется одна группа, группа раздражителей социальных, исходящих от людей, выделяемая тем, что я сам могу воссоздать эти же раздражители, тем, что очень рано они делаются для меня обратимыми и, следовательно, иным образом определяют мое поведение, чем все прочие. Они уподобляют меня, делают тождественным с собой. В широком смысле слова — в речи и лежит источник поведения и сознания. Речь и есть система рефлексов социального контакта, с одной стороны, а с другой — система рефлексов сознания по преимуществу, т. е. для отражения влияния других систем.
Вот почему здесь лежит корень разгадки вопроса о чужом «я», о познании чужой психики. Механизм сознания себя (самосознания) и познания других один и тот же; мы сознаем себя, потому что мы сознаем других, и тем же самым способом, каким мы сознаем других, потому что мы сами в отношении себя являемся тем же самым, чем другие в отношении нас. Мы сознаем себя только постольку, поскольку мы являемся сами для себя другим, т. е. поскольку мы собственные рефлексы можем вновь воспринимав как раздражители. Между тем, что я могу повторить вслух сказанное молча слово, и тем, что я могу повторить сказанное другим слово, нет никакой принципиальной разницы в механизме: и то и другое обратимый рефлекс-раздражитель. Вот почему в социальном контакте экспериментатора с испытуемым там, где этот контакт протекает нормально (взрослый и пр. человек), система речевых рефлексов испытуемого имеет для экспериментатора достоверность научного факта, если соблюдены все условия, отбирающие безусловно верное, безусловно нужное и безусловно приведенное в связь, характер которой нами заранее учтен, с изучаемыми рефлексами.
Второй, расширительный, смысл сказанного выше может быть проще всего выражен так. Опрос испытуемого с целью совершенно объективного изучения и учета необнаруженных рефлексов есть необходимая составная часть всякого экспериментального исследования нормального человека в состоянии бодрствования. Здесь имеется в виду не показание самонаблюдения о субъективных переживаниях, которому Бехтерев вправе придавать лишь дополнительное, побочное, подсобное значение, а объективная часть эксперимента, без которой не может обойтись почти ни один эксперимент и которая сама служит проверочной инстанцией, дающей санкцию достоверности результатам предыдущей части опыта. В самом деле, психика, вообще в высших организмах и в человеке, играет все большую роль по сравнению с полными рефлексами, и не изучать ее значит отказаться от изучения (именно объективного, а не однобокого, субъективного наизнанку) человеческого поведения. В опыте над разумным человеком нет такого случая, чтобы фактор заторможенных рефлексов, психики, не определял так или иначе поведения испытуемого и мог быть совершенно элиминирован из изучаемого явления и не учитываться вовсе. Нет такого акта поведения во время опыта, когда в протекание воспринимаемых рефлексов испытуемого не врывались бы рефлексы, недоступные глазу или уху. Значит, нет и такого случая, когда мы могли бы отказаться от этой хотя бы чисто проверочной части опыта. Да в сущности, он, этот элемент, вводится экспериментаторами, не может не вводиться, но именно как речь, как разговор, не учитываемый научно наравне с другими элементами опыта.
Если ваш испытуемый заявит вам, что он инструкции не понял, разве вы не будете после считаться с этим рефлексом речи как о несомненным свидетельством того, что ваш раздражитель вызвал не те рефлексы установки, которые вам нужны? А если вы спросите испытуемого: «Поняли ли вы инструкцию?» — разве эта естественная предосторожность не будет обращением к полному, отражающему рефлексу слова (да или нет) как к свидетельству о ряде заторможенных рефлексов? А заявление испытуемого после очень затянувшейся реакции: «Я вспомнил о неприятном для меня деле» — разве не учтется экспериментатором? И т. д., и т. д. Можно было бы привести тысячи примеров ненаучного использования этого метода, ибо без него нельзя обойтись. А разве не полезно было бы самому обратиться к испытуемому после неожиданно, не в пример другим сериям опытов, затягивающихся реакций с вопросом: «Не были ли вы заняты во время опыта посторонним?», чтобы получить ответ: «Да, я про себя все время подсчитывал, правильно ли я сегодня везде получил сдачу»? И не только в таких случаях, несчастных случаях, полезно и необходимо обращаться к показанию испытуемого. Чтобы определить рефлексы его установок, чтобы учесть необходимые, нами же вызываемые скрытые рефлексы, чтобы проверить, не было ли посторонних рефлексов, да для тысячи еще целей, необходимо вводить научно разработанную методику опроса вместо неизбежно врывающейся в эксперимент беседы, разговора. Но, разумеется, методика эта нуждается в сложнейших модификациях в каждом отдельном случае.
Любопытно отметить, чтобы покончить с этим вопросом и перейти ко второму, тесно с ним связанному, что рефлексологи, пришедшие вполне и всецело к методике экспериментальной психологии» опускают именно этот момент, видимо считая его лишним, принципиально не вяжущимся с объективным методом и т. д. В этом отношении очень интересен сборник «Новые идеи в медицине» (1924, № 4), где в ряде статей намечается линия развития методики в том же направлении, как это было сделано В. П. Протопоповым, и с той же особенностью — исключением опроса. Так же обстоит дело и с практикой. Павловская школа, когда перешла к опытам над людьми, воспроизвела всю методику психологии без опроса. Не этим ли объясняется отчасти та скудость выводов, та бедность результатов исследований, которой мы были свидетелями на съезде при докладах об этих опытах? Что могут они установить, кроме давно и более красноречиво установленного общего принципа и констатирования, что у человека воспитываются рефлексы быстрее, чем у собаки? Это известно и без всяких опытов. Констатирование очевидного и повторение азов неизбежно остается уделом всякого исследователя, не желающего изменить коренным образом методику своего исследования.
Здесь я и ставил себе задачу создать схему построения единой научно-объективной методики исследования и эксперимента над человеческим поведением и защитить этот опыт теоретически. Но этот вопрос техники, как я уже говорил, теснейшим образом связан с другим расхождением теоретического характера, на котором настаивают рефлексологи, даже признающие общую с психологами методику исследования. Протопопов высказывается так: «Включение в эту методику [рефлексологии — Ред.] тех приемов исследования, которые давно применяются в экспериментальной психологии… явилось в результате естественного развития самой рефлексологии и нисколько не обозначает собой превращения рефлексологии в психологию. Постепенное совершенствование рефлексологической методики случайно (подчеркнуто мной.— Л. В.) привело ее к таким формам исследований, которые лишь с внешней стороны похожи (подчеркнуто мной.— Л. В.} на применяющиеся в психологии. Принципиальные же основания, предмет и задачи этих двух дисциплин остаются совершенно различными. В то время как психология изучает психические процессы как душевные переживания с их объективной стороны»… и т. д., и т. д. (1923, с. 25—26) — дальше уже остальное хорошо известно всякому читавшему книжки по рефлексологии.
Мне думается, нетрудно показать, что сближение это не случайное и сходство форм исследования не только внешнее. Поскольку рефлексология стремится объяснить всего поведение человека, она неизбежно имеет дело с тем же самым материалом, что и психология. Вопрос стоит так: может ли рефлексология скинуть со счетов и не учитывать вовсе психику как систему задержанных рефлексов и переплетений разных систем? Возможно ли научное объяснение поведения человека без психики? Психология без души, психология без всякой метафизики должна ли быть превращена в психологию без психики — в рефлексологию? Биологически было бы нелепостью предположить, что психика совершенно не нужна в системе поведения. Пришлось бы или мириться с этой явной нелепостью, или отрицать существование психики. Но к этому не склонны самые крайние физиологи — ни Павлов, ни Бехтерев.
И. П. Павлов говорит прямо, что наши субъективные состояния есть для нас первостепенная действительность, они направляют нашу ежедневную жизнь, они обусловливают прогресс человеческого общежития. Но одно дело — жить по субъективным состояниям, а другое — истинно научно анализировать их механизм (1951). Итак, есть такая первостепенная действительность, которая направляет нашу ежедневную жизнь,— это самое главное,— и все-таки объективное изучение высшей нервной деятельности (поведения) не может обойтись без учета этой реальности, направляющей поведение, без психики.
В сущности, говорит Павлов, интересует нас в жизни только одно: наше психическое содержание. Занимает человека более всего его сознание, муки его сознания. И сам Павлов признает, что оставить их (психические явления) без внимания нельзя, потому что они теснейшим образом связаны о физиологическими явлениями, определяя целостную работу органа. Можно ли после этого отказаться от изучения психики? И сам Павлов очень верно определяет роль каждой науки, говоря, что рефлексология строит фундамент нервной деятельности, а психология — высшую надстройку. «И так как простое, элементарное понятно без сложного, тогда как сложное без элементарного уяснить невозможно, то, следовательно, наше положение лучше, ибо наше исследование, наш успех нисколько не зависят от их исследований. Мне кажется, что для психологов, наоборот, наши исследования должны иметь большое значение, так как они должны составить впоследствии основной фундамент психологического здания» (там же, с. 105). Под этим подпишется всякий психолог: рефлексология — общий принцип, фундамент. До сих пор, пока шла постройка фундамента, общего для животных и человека, пока речь шла о простом и элементарном, надобности в учете психики не было. Но это временное явление: когда двадцатилетний опыт рефлексологии станет тридцатилетним, положение дела переменится. Я с того и начал, что кризис методики начинается у рефлексологов именно тогда, когда они от фундамента, от элементарного и простого, переходят к надстройке, к сложному и тонкому.
В. М. Бехтерев (1923) высказывается еще решительнее, еще прямее, значит, занимает позицию еще более внутренне непоследовательную и противоречивую. Было бы большой ошибкой, считает он, признавать, что субъективные процессы совершенно лишние или побочные явления в природе (эпифеномены), ибо мы знаем, что все лишнее в природе атрофируется и уничтожается, тогда как наш собственный опыт говорит нам, что субъективные явления достигают наивысшего развития в наиболее сложных процессах соотносительной деятельности (с. 78).
Можно ли, спрашивается, исключить изучение тех явлений, которые достигают наивысшего развития в наиболее сложных процессах соотносительной деятельности, той науки, которая предметом своего изучения делает именно эту соотносительную деятельность? Но Бехтерев не исключает субъективную психологию, а отмежевывает ее от рефлексологии. Ведь ясно для каждого, что здесь возможно одно из двух: 1) или полное объяснение соотносительной деятельности без психики — это признает Бехтерев, и тогда психика делается побочным, ненужным явлением — это Бехтерев отрицает; 2) или такое объяснение невозможно, тогда можно ли признавать субъективную психологию, отмежевывать ее от науки о поведении и т. д. Вместо того или другого Бехтерев говорите взаимоотношении обеих наук, о возможном сближении в будущем, но так как для этого время еще не настало, то пока мы можем стоять на точке зрения тесного взаимоотношения между одной и другой научной дисциплиной, полагает он.
Еще Бехтерев говорит о возможном и даже неизбежном в будущем построении рефлексологии с особенным рассмотрением субъективных явлений. Но если психика неотделима от соотносительной деятельности и высшего развития достигает именно в своих высших формах — как же их можно изучать раздельно? Это возможно только, если признавать обе стороны дела разноприродньми, разносущностными, на чем долго настаивала психология. Но Бехтерев отвергает теорию психологического параллелизма и взаимодействия и утверждает именно единство психических и нервных процессов.
Он много раз говорит о соотношении субъективных явлений (психики) с объективными, неявно все время оставаясь на точке зрения дуализма. И в сущности, дуализм и есть настоящее имя этой точке зрения Павлова и Бехтерева. Для Бехтерева экспериментальная психология неприемлема именно потому, что она методом самонаблюдения изучает внутренний мир, психику. Результаты ее работ Бехтерев предлагает рассматривать безотносительно к процессам сознания. А насчет методов он говорит прямо, что рефлексология пользуется особыми, ей принадлежащими строго объективными методами. Насчет методов, впрочем, мы видели, что сама рефлексология признает полное совпадение их с психологическими методами.
Итак, две науки, имеющие один и тот же предмет исследования — поведение человека, пользующиеся для этого одними и теми оке методами, все-таки, несмотря ни на что, продолжают оставаться разными науками *. Что же мешает им слиться? Субъективные или психические явления — на тысячу ладов повторяют рефлексологи. Что же такое субъективные явления — психика?
Во взглядах на этот вопрос — решающий вопрос — рефлексология стоит на позиции чистейшего идеализма и дуализма, который правильно было бы назвать идеализмом наизнанку. Для Павлова это непространственные и беспричинные явления; для Бехтерева они не имеют никакого объективного бытия, так как могут изучаться только на себе самом. Но и Бехтерев и Павлов знают что эти явления направляют нашу жизнь. Все же они видят в этих явлениях, в психике нечто отличное от рефлексов, что должно изучаться отдельно и безотносительно к чему должны изучаться рефлексы. Это, конечно, материализм чистейшей воды — отказаться от психики, но только материализм в своей области; вне ее это чистейшей воды идеализм — выделять психику и ее изучение из общей системы поведения человека.
Психики без поведения так же не существует, как и поведения без психики, потому хотя бы, что это одно и то же. Субъективные состояния, психические явления существуют, по мнению Бехтерева, при напряжении нервного тока, при рефлексе (заметьте это!) сосредоточения, связанном с задержкой нервного тока, при налаживании новых связей. Что же это за загадочные явления? Не ясно ли уже теперь, что и они всецело и без остатка сводятся на реакции организма, но отраженные другими системами рефлексов — речью, чувством (мимико-соматический рефлекс) и пр.? Проблема сознания должна быть поставлена психологией и решена в том смысле, что оно есть взаимодействие, отражение, взаимовозбуждение различных систем рефлексов. Сознательно то, что передается в качестве раздражителя на другие системы и вызывает в них отклик. Сознание — это ответный аппарат.
Вот почему субъективные явления доступны только мне одному — только я один воспринимаю в качестве раздражителей мои собственные рефлексы. В этом смысле глубоко прав У. Джемс, в блестящем анализе показавший, что ничто не заставляет нас принимать факт существования сознания как чего-то отдельного от мира, хотя он не отрицал ни наших переживаний, ни их сознательности. Вся разница между сознанием и миром (между рефлексом на рефлекс и рефлексом на раздражитель) только в контексте явлений. В контексте раздражителей — это мир; в контексте моих рефлексов — это сознание. Это окно — предмет (раздражитель моих рефлексов); оно же с теми же качествами — мое ощущение (рефлекс, переданный в другие системы). Сознание только рефлекс рефлексов.
Утверждая, что и сознание должно быть понято как реакция организма на свои же собственные реакции, приходится быть большим рефлексологом, чем сам Павлов. Что ж, если хочешь быть последовательным, приходится иной раз возражать против половинчатости и быть большим папистом, чем папа, большим роялистом, чем король. Короли не всегда хорошие роялисты.
Если рефлексология исключает как не подлежащие ее ведению психические явления из круга своих исследований, то она поступает так же, как идеалистическая психология, изучавшая психику безотносительно к чему бы то ни было, как замкнутый в себе мир. Впрочем, психология почти никогда принципиально не исключала из своего ведения объективной стороны психических процессов и не замыкалась в круге внутренней жизни, понимаемой как необитаемый остров духа. Субъективных состояний самих по себе — вне пространства и причины — не существует. Не может, значит, существовать и наука, изучающая их. Но изучать поведение человека без психики, как этого хочет рефлексология, так же нельзя, как и изучать психику без поведения. Следовательно, здесь нет места для двух различных наук. И не надо особой проницательности, чтобы заметить, что психика есть та же соотносительная деятельность, что сознание есть соотносительная деятельность внутри самого организма, внутри нервной системы, соотносительная деятельность человеческого тела с самим собой.
Современное состояние обеих отраслей знания настойчиво выдвигает вопрос о необходимости и плодотворности полного слияния обеих наук. Психология переживает серьезнейший кризис на Западе и в СССР. Кучей сырого материала назвал ее Джеме. Состояние современного психолога Н.Н.Ланге сравнивает с состоянием Приама на развалинах Трои (1914, с. 42). Все рушилось — вот итог не только русского кризиса. Но и рефлексология зашла в тупик, выстроив фундамент. Одной науке без другой не обойтись. Необходимый и насущный вопрос — выработка общей научно-объективной методики, общей постановки главнейших проблем, которые порознь каждой наукой и не могут более уже даже ставиться, не то что решаться. И разве не ясно, что надстройка Не может строиться иначе, как с учетом фундамента, но и строители фундамента, закончив его, не могут более положить ни одного камня, не сверившись с принципами и характером возводимого здания.
Надо говорить прямо. Загадки сознания, загадки психики никакими уловками: ни методологическими, ни принципиальными — не обойдешь. Ее на коне не объедешь. Джеме спрашивал, существует ли сознание, и отвечал, что дыхание существует — в этом он уверен, но сознание — в этом он сомневается. Но это постановка вопроса гносеологическая. Психологически же сознание есть несомненный факт, первостепенная действительность, и факт огромнейшего значения, а не побочного или случайного. Об этом никто не спорит. Значит, вопрос надо было и можно было отложить, но не снять вовсе. До той поры в новой психологии не будут сведены концы с концами, покуда не будет поставлена отчетливо и бесстрашно проблема сознания и психики и покуда она не будет решена экспериментально объективным путем. На какой ступени возникают сознательные признаки рефлексов, каков их нервный механизм, каковы особенности их протекания, каков их биологический смысл — эти вопросы надо ставить, и надо готовиться к работе по их разрешению опытным путем. Дело только в том, чтобы правильно и вовремя поставить проблему, а решение будет добыто — поздно или рано. Бехтерев в «энергетическом» увлечении договаривается до панпсихизма, до одушевления растений и животных; в другом месте он не решается отвергать гипотезу о душе. И в таком первобытном неведении относительно психики и будет рефлексология, пока она будет чураться психики и замыкаться в узком кругу физиологического материализма. Быть в физиологии материалистом нетрудно — попробуйте-ка в психологии быть им, и, если вы не сможете, вы останетесь идеалистами.
В самое последнее время вопрос о самонаблюдении и его роли в психологическом исследовании крайне обострился под влиянием двух фактов. С одной стороны, объективная психология, склонная вначале как будто нацело и начисто отметать интроспекцию как субъективный метод, в последнее время начинает делать попытки найти объективное значение для того, что называется интроспекцией. Дж. Уотсон, А. Вайс и другие заговорили о «вербализованном поведении» и ставят интроспекцию в связь с функционированием этой вербальной стороны нашего поведения; другие говорят об «интроспективном поведении», о «симптоматически-речевом поведении» и т. д. С другой стороны, новое течение в немецкой психологии, так называемая гештальтпсихология (В. Келер, К. Коффка, М. Вертгаймер и др.), приобретшее за последние 3—4 года огромное влияние, выступило с резкой критикой на оба фронта, обвиняя и эмпирическую психологию и бихевиоризм в одном и том же грехе — в неспособности одним принятым методом (объективным или субъективным) изучить реальное, жизненное поведение человека.
Оба эти факта вносят новые осложнения в вопрос о ценности самонаблюдения и потому заставляют произвести систематическое рассмотрение тех различных по существу форм самонаблюдения, которыми оперируют в споре все три стороны. Попытку систематизировать вопрос и представляют дальнейшие строки. Но предварительно сделаем несколько общих замечаний.
Первое, что примечательно в этом новом осложнении вопроса: решение его происходит при все более явном кризисе внутри самой эмпирической психологии. Нет более фальшивой попытки, чем желание изобразить, будто кризис, расколовший русскую науку на два лагеря, есть только местный русский кризис. Кризис происходит сейчас по всей линии в мировой психологической науке. Возникновение психологической школы (гештальттеория), вышедшей из недр эмпирической психологии, наглядно об этом свидетельствует. В чем обвиняют эти психологи интроспекцию? Самое главное, в том, что психические явления неизбежно становятся при этом методе их изучения субъективными, потому что интроспекция, требующая аналитического внимания, всегда вырывает предмет наблюдения из той связи, в которой он дан, и переносит его в новую систему — «в систему субъекта», «я» (К. Коффка, 1924). Переживание при этом неизбежно становится субъективным. Коффка сравнивает интроспекцию, которая умеет наблюдать только ясное переживание, с очками и лупой, к помощи которых мы прибегаем, когда не можем прочитать письмо. Но если увеличительное стекло не меняет самого предмета, а помогает его разглядеть яснее, то интроспекция изменяет самый предмет наблюдения. При сравнении тяжестей, говорит Коффка, истинно психологическое описание, согласно этому взгляду, должно быть не: «этот предмет тяжелее того», а: «мое ощущение тяжести усилилось». Так объективное само по себе превращается в субъективное при таком методе изучения.
Новые психологи признают и героическое банкротство вюрцбургской школы, и бессилие всей эмпирической (экспериментальной) психологии. Правда, они признают бесплодность и чисто объективного метода. Психологи эти выдвигают функциональную и интегральную точки зрения. Сознательные процессы для них «являются только частичными процессами больших целых»; поэтому, следуя «за сознательной частью большого процесса — целого — за границами его сознания», мы подвергаем функциональной проверке объективными фактами наши положения. Психологи, признавая, что самонаблюдение не есть основной, главный метод психологии, говорят лишь о реальном, о достоверном самонаблюдении, проверенном функционально выведенными из него следствиями и подтвержденном фактами.
Таким образом, мы видим, что если, с одной стороны, русская рефлексология и американский бихевиоризм пытаются найти «объективное самонаблюдение», то лучшие представители эмпирической психологии ищут тоже «реальное, достоверное самонаблюдение».
Чтобы ответить на вопрос, в чем оно заключается, и надо попытаться систематизировать все формы самонаблюдения и рассмотреть каждую в отдельности.
Мы можем различить 5 основных форм.
1. Инструкция испытуемому. Это, конечно, отчасти интроспекция, ибо предполагает внутри сознательную организацию поведения испытуемого. Тот, кто пытается избежать ее в опытах gчеловеком, впадает в ошибку, потому что явная и учитываемая инструкция заменяется у него самоинструкцией испытуемого, инструкцией. внушенной обстановкой опыта, и пр. Едва ли кто станет сейчас спорить против необходимости инструкции.
2. Высказывания испытуемого, относящиеся к внешнему объекту. Показывают 2 круга: «этот — синий, этот — белый». Такая интроспекция, особенно проверяемая функциональным изменением ряда раздражителей и ряда высказываний (не синий круг, а ряд постепенно темнеющих и светлеющих синих кругов), тоже может оказаться достоверной.
3. Высказывания испытуемого о собственных внутренних реакциях: «мне больно, сладко» и пр. Менее достоверный вид интроспекции, однако доступный объективной проверке и могущий быть допущен.
4. Обнаружение скрытой реакции. Испытуемый называет задуманное число; рассказывает, как сложен у него во рту язык; повторяет задуманное слово и пр. Это и есть тот вид косвенного обнаруживания реакции, который мы защищали в настоящей статье.
5. Наконец, подробные описания испытуемым своих внутренних состояний (вюрцбургская методика). Самый недостоверный и недоступный проверке вид интроспекции. Здесь испытуемый ставится в положение сонаблюдателя; он — наблюдатель (observer, как говорят английские психологи), субъект, а не объект опыта; экспериментатор же только следователь и протоколист. Здесь вместо фактов даются готовые теории.
Мне думается, что вопрос о научной ценности самонаблюдения решается сходно с практической ценностью в судебном следствии показаний потерпевшего и виновного. Они пристрастны — мы это знаем apriori; поэтому они заключают в себе элементы лжи; может быть, они нацело ложны. Поэтому полагаться на них — безумие. Но значит ли это, что мы должны в процессе не выслушивать их вовсе, а только допрашивать свидетелей? И это было бы неумно. Мы слушаем подсудимого и потерпевшего, сверяем, сопоставляем, обращаемся к вещественным доказательствам, документам, следам, свидетельским показаниям (и здесь бывают лжесвидетельства) — и так мы устанавливаем факт.
Не следует забывать, что есть целые науки, не могущие непосредственным наблюдением изучать предмет. Историк и геолог восстанавливают факты, которых уже нет, косвенными методами, и все же они изучают в конечном счете факты, которые были, а не следы и документы, которые остались и сохранились. Так и психолог часто бывает в положении историка и геолога. Тогда он действует, как сыщик, обнаруживающий преступление, которого он никогда не видел.
Ключевые слова (теги): мышление и речь
Версия для печати
Добавить в «любимые статьи»
Блоггерам - код красивой ссылки для вставки в блог
