Зеркала и отражения: двойной захват

Автор: Ю. Е. Алешина, А. С. Волович, П. Б. Снежневский
Опубликовано: December 7, 2003, 12:00 am Оценка посетителей сайта: 8.00 (проголосовало: 1)

Эта статья — глава из ненаписанной книги по полоролевой социализации, ранее нигде не публиковалась. Год написания статьи — 1992.

Наверное, каждый из нас в последнее время много раз задавал себе вопрос: «И за что нам такие напасти?» Не знаем, как у вас, а у нас всё чаще стало возникать чувство, что мы не понимаем, что происходит с людьми и с обществом вокруг нас. Мы по профессии — социальные психологи, и поэтому это чувство нам было особенно неприятно.

Надо сказать, что в последнее время мы провели несколько социально-психологических исследований. Задавали вопросы, касающиеся самых разных тем, людям различных профессий и возрастов. На первый взгляд, эти исследования были совершенно не связаны между собой. И вот однажды, обсуждая результаты очередного опроса, мы вспомнили о другом исследовании, о третьем и вдруг все они, как кусочки мозаики, сложились в одну яркую картинку.

Оказалось, что можно найти очень много общего и в том, как у нас воспринимают мужчин и женщин, и в том, какие книги помнятся взрослыми людьми с детства, и в том, что собой представляют образцовые дети, и в том как «наши» люди относятся к психотерапии и многое, многое другое, и даже найти связь всего этого с тем, что когда-то писали великие русские писатели.

Не пугайтесь, мы не думаем, что разгадали «таинственную русскую душу». Но все же, нам проще жить, когда хоть что-то понятно. Мы хотим поделиться с вами нашими размышлениями — может быть, и вы устроены так же, и вам станет немножко проще жить.

Прежде, чем начать раскладывать нашу «мозаику», подготовим для неё все, что нам нужно, или, другими словами, поговорим о тех психологических закономерностях которые и создают, с нашей точки зрения, её узор.

Помните фильм «Здравствуйте, я ваша тетя»? Там есть такой смешной эпизод, когда тетушка Чарли брезгливо скривив губы говорит голосом одновременно томно-притягивающим и угрожающим, глядя в глаза своему назойливому поклоннику: «Иди сюда,… я тебя … поцелую…», и потом, после паузы, еще более грозно:"…потом… если ты захочешь,… конечно". Рассогласование между словами и смыслом часто вызывает смех. Такой тип поведения встречается и в жизни, и это далеко не всегда смешно, особенно если в такой ситуации оказываемся мы сами. Действительно, трудно реагировать хоть как-то, когда содержание сообщения и его подтекст противоречат друг другу.

В психологии такая ситуация называется «двойной захват». Этот термин взят из спортивной борьбы, и означает, что противник схвачен так, что ему некуда вырываться.

Впервые «двойной захват» в психологии был подробно описан на примере анализа отношений в некоторых семьях. Это семьи, в которых мать в силу каких-то причин погружена в себя и эмоционально отстраняется от ребенка, но, следуя социальным требованиям, или из чувства долга старается быть хорошей матерью и выполнять все, что положено. Она может, не осознавая, насколько то, что она делает противоречит ее чувствам и желаниям, порой, буквально повторять поведение тетушки Чарли со своим назойливым поклонником. Зато ребенок чувствует, что любые его действия будут «плохими»: если он подойдет за поцелуем — это не будет приятно матери и, поэтому, и ему, а если он не подойдет — то «ослушается», и мама обидится или рассердится.

Исследования показывают, что в тех семьях, где такой «двойной захват» является типичным способом обращения с ребенком, у детей формируются некоторые особенности поведения, свойственные больным шизофренией, — такие, как трудности в социальных контактах, проблемы с пониманием себя и других, противоречивость, даже алогичность в суждениях и оценках. Хотя явное преобладание «двойного захвата» встречается не так уж часто и связано с серьезными психологическими проблемами родителей, с элементами такого поведения мы встречаемся на каждом шагу.

Очень часто двусмысленное поведение с ребенком может быть вызвано конфликтом между родительскими представлениями о том, что следует делать ребенку и ожиданиями других людей: когда мать, например, чтобы не ссориться с бабушкой, требует от ребенка того, что сама считает неправильным.

Носителем другой нормы, других представлений о том, что должен делать ребенок еще чаще выступают не конкретные люди, а детский сад, школа, социальная реальность в целом. Вспоминается случай из психотерапевтической практики: интеллигентный мужчина рассказывал о проблемах, которые возникли у него с дочкой, которая впервые пошла в детский сад сразу в старшую группу, чтобы подготовиться к школе. Очень скоро, начав посещать детский сад, девочка повесила над кроватью портрет Ленина и стала с восторгом рассказывать родителям, как она любит дедушку Ленина и, как много он сделал для того, чтобы наша жизнь была «такой хорошей». Родители оказались в сложной ситуации. С одной стороны, они не хотели лишних проблем для ребенка, и именно поэтому отдали дочку в детский сад: чтобы она научилась себя вести «как положено». С другой стороны, им было и смешно, и где-то даже неприятно все это: ребенок стал «чужим». В той ситуации родители не нашли ничего лучше, как согласиться с ребенком, но для того, чтобы дать выход своим эмоциям, они рассказывали эту историю друзьям, показывали портрет Ленина гостям и потихоньку подсмеивались над дочкой. Тем самым они создали типичную ситуацию «двойного захвата» для ребенка, что немедленно привело к трудностям в контактах с ней.

В процессе психотерапии проблемы отношений с дочкой разрешились, но нельзя не признать, что поведение родителей имело под собой реальные основания. Ведь они хотели подготовить свою дочку для жизни в обществе, в котором, с одной стороны, необходимо было демонстрировать принятие идеологических догм, а с другой стороны, человек, который искренне принимал их, часто выглядел глупо, потому что в частной жизни окружающие ждали, что он будет следовать совершенно другим правилам поведения. Всякий раз, когда общество воспитывает ребенка — в детском саду, в школе, через телевидение и т.д., оно внедряет в его сознание идеальные нормы: быть честным, бескорыстным, заботиться о других, уважать старших, горячо любить свою Родину и т.д., то есть учит тому, что само общество считает образцовым поведением.

Нормы обыденной жизни усваиваются совсем иначе. Ребенок узнает о них из наблюдений за поведением других, обобщая свой опыт удач и неудач в ситуациях социального взаимодействия, а также «вычитывая» скрытый смысл в реакциях близких на своё поведение. Хотя, конечно, иногда нормы обыденной жизни могут быть переданы и в прямой форме ближайшим социальным окружением: родителями и сверстниками. («Сам о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится» и др.). Эти нормы представляют собой как бы концентрированную «правду жизни».

Поскольку «идеальные» и «обыденные» нормы усваиваются разными путями, и те и другие имеют свои сильные и слабые стороны.

Идеальные нормы, которые усваиваются практически в готовом, сформулированном виде, легко воспроизводятся словесно, их можно обсудить с друзьями, им можно обучить других, с их помощью можно анализировать чужое поведение или объяснять своё. Но реальность, которую они отражают, практически не опирается на личный опыт переживания и, поэтому, в каком-то смысле, они всего лишь «вызубренный урок».

Обыденные нормы, как раз наоборот, непосредственно связаны с тем, что происходит с человеком каждый день и каждый час, но их труднее сформулировать, они далеко не всегда осознаны, поэтому опираясь на них проще действовать, а не объяснять.

В то же время, было бы трудно жить, если бы свои чувства и мысли приходилось бы постоянно оценивать с точки зрения идеальных норм, каждый из нас постоянно чувствовал бы себя «правонарушителем». Эти нормы слишком просты и категоричны, чтобы оценивать и понимать сложную противоречивую внутреннюю жизнь, они не содержат личных мотивировок и потому на основании их сложно объяснять и оценивать собственное поведение.

В социальной психологии давно известно, что как собственное поведение, так и поведение близких воспринимается, как более сложное и противоречивое по сравнению с поведением чужих: ведь при оценке «своих» часто бывает более важно то, что думал и хотел сам человек, чем то, что происходило реально. Для оценки же людей посторонних идеальные нормы очень подходят. С одной стороны, нам было бы просто выгодно, если бы по отношению к нам все проявляли бы только честность, альтруизм и справедливость. С другой стороны, четкость этих норм делает их как нельзя более пригодными для оценки «чужих», поскольку «входить в их положение» и интересоваться «нюансами их души» нам обычно просто недосуг. Несколько огрубляя можно сказать, что идеальные нормы являются нормами «для других», обыденные же нормы пригодны лишь для себя и близких.

Конечно, своё собственное поведение мы часто тоже соотносим с идеальными нормами, но будучи в курсе собственных обстоятельств, мы всегда находим ему оправдания и объяснения, даже если оно противоречит общепринятым образцам. Поэтому, часто на деле некто руководствуется обыденными нормами, а считает, что ориентируется на идеальные. Так, человек может сводить с кем-то счеты, а считать, что борется за справедливость. Возможность отступления от норм регулируется шкалой"свои" — «чужие». Нарушение обоих типов норм возможно только ради «своих». Но идеальные нормы «своим» считают «социально близкого»: того, кто так же воплощает общественные интересы, в отличие от обыденных норм, где «свои» — это я сам и мое ближайшее окружение. Так, например, один из главных постулатов обыденных норм — забота о себе и собственных интересах, должен нарушаться только во имя семьи и близких, в то время как забота о других в широком смысле слова, воспринимается с этой точки зрения как глупость. Идеальные же нормы считают недопустимым пренебрегать интересами окружающих в широком смысле, и предпочитать им интересы своих и близких.

Одна и та же ситуация с точки зрения различных норм может оцениваться по-разному. Так, например, Павлик Морозов, с точки зрения обыденных норм совершивший страшное преступление — предавший своего отца, был совершенно прав с точки зрения идеальных норм, поскольку он «помог людям пережить голодную зиму» и «призвал к ответу социально вредные элементы».

Конечно, Павлик Морозов и девочка, повесившая портрет Ленина, на первый взгляд имеют мало общего (хотя во многом их различия определяются временем, в котором они живут, поскольку, даже если бы девочка рассказала в детском саду, что дома «смеются над Лениным» и отзываются о нем плохо — в начале 80-х непосредственно жизни родителей ничего бы не угрожало). Для нас в этих примерах важно как раз их сходство. Оба ребенка должны были существовать в ситуации двойственных, противоречивых нормативных требований. В 20-е годы эти противоречия были настолько велики, что следование и тем и другим нормам одновременно вызывало катастрофический для ребенка внутренний конфликт, который и был разрешен Павликом Морозовым таким страшным образом. К 80-м наше общество накопило такой опыт существования в двойной реальности, что был выработан способ психологического приспособления к ней с самого детства. Этим способом оказался «двойной захват», когда двойственность поведения родителей в социальных ситуациях бессознательно воспринимается ребенком. Благодаря чему он научается соответствовать противоречивым нормативным требованиям, зачастую не осознавая неизбежный в таких случаях внутренний конфликт. Однако, не стоит забывать, что неосознаваемый конфликт остается конфликтом, а реальностей при этом все равно две, и даже само понятие «двойного захвата» впервые было предложено для описания семей, способствующих развитию шизофренических особенностей поведения у детей.

Таким образом, мы приходим к парадоксальному выводу, что ситуация «двойного захвата», столь опасная для развивающейся психики ребенка, стала необходимой составной частью нормального процесса подготовки его к жизни в обществе. К каким психологическим последствиям это приводит, каковы особенности внутреннего мира ребенка привыкшего существовать в двух реальностях одновременно? Попробуем разобраться в этом с помощью краткого психологического анализа двух детских книжек.

Как метафора внутренней жизни человека часто используется образ зеркала. Пожалуй самые известные книги, удивительно красиво описывающие внутреннюю жизнь ребенка — это книги Л.Кэрролла про Алису, примеры из которых часто используются в психологической литературе.

В книге «Алиса в зазеркалье» девочка, пройдя через зеркало, попадает в особую страну — отражение ее внутреннего мира. Это мир детских фантазий — сложный, противоречивый, магический. В нем трудно разобраться, там нет хорошего и плохого, правильного и неправильного.

Но в каждой культуре — свои зеркала и свои отражения. Может быть, вы в детстве читали книгу или смотрели фильм «Королевство кривых зеркал». Эта книга, несомненно, написана не без влияния «Алисы …», здесь также повествуется о девочке, попадающей в иную страну — за зеркало. Но как отличаются эти «страны» друг от друга! Королевcтво кривых зеркал — мир, где властвуют очень жесткие и однозначные законы, мир, где сразу ясно кто хороший, кто плохой, за кого стоит болеть, и с кем стоит бороться. Все персонажи книжки стремятся к очень ясным и простым целям — одни стремятся властвовать и угнетать, а другие, хотя и страдают от угнетения стремятся приспособиться и выжить. Если Алиса за зеркалом и перед зеркалом одна и та же, то у Оли, героини «королевства кривых зеркал» в «зазеркалье» есть двойник — ялО. И хотя она всего лишь отражение, ялО во многих отношениях отличается от Оли. Попав в королевство кривых зеркал, где царят законы, во многом являющиеся гротескным отражением «обыденных» норм, Оля приносит с собой «идеальные» нормы и ценности: заботу о других, веру в справедливость и т.д. Опираясь на них, Оля меняет этот мир, поднимая угнетенных на борьбу с угнетателями. Интересно, что сама она при этом также изменяется. Если в начале книги она предстает перед нами эгоистичной, капризной, несобранной девочкой, то выступая как носитель идеальных норм, она сама становится значительно лучше.

Для нас «Королевство кривых зеркал», как и «Алиса в Зазеркалье», — тоже метафора внутренней жизни ребенка, только ребенка «советского», приспособившегося к существованию в двойной реальности. Если во внутреннем мире, «за зеркалом», у Алисы действуют сказочные законы, переход в реальность которых просто невозможен, то жестокие законы внутреннего мира Оли вполне реальны, но не допускаются вовне социальной оценкой, ведь вести себя так с людьми просто нехорошо. Если Алиса, познавая свой внутренний мир, становится духовно богаче, то Оля раздваивается, и каждая из её половинок стремится к тому, чтобы максимально приспособиться к жизни в одной из реальностей.Таким образом, Оля решает проблему, с которой не смог справится Павлик Морозов, и решает её также, как и дочка нашего пациента, которая в итоге научилась в детском саду быть одной, а дома другой. Это и неудивительно, потому что мы все в каком-то смысле живем в королевстве кривых зеркал, в окружении множества искаженных отражений.

Была на свете великая держава, самая большая в мире. Эта держава все росла и казалось бы процветала, пока вдруг… не превратилась в «королевство кривых зеркал». Одни говорят, что это произошло волею злого гения — «старый мир был разрушен», как по мановению волшебной палочки, и на его месте «построен новый». Другие говорят, что «королевство кривых зеркал» само выросло на этом месте, как продолжение всего того, что было раньше. Может быть, и есть в этом правда. Давайте поразмышляем вместе над особенностями прежней жизни в этой нашей державе.

За горами, за долами, за глубокими морями раскинулась прекрасная страна. Привольны были ее степи, дремучи леса, полноводны реки. На этой земле тысячелетиями жили люди: возделывали землю, растили скот, торговали с соседями, и, если в том возникала необходимость, отстаивали в войнах своюнезависимость. В общем, все как и везде. Только почему-то писал о ней летописец: «Земля наша богата и обильна, порядка же в ней нет». Ни «умом ее было не понять», ни «аршином общим не измерить». И действительно, во многом отличалась эта страна от своихсоседей. Когда вокруг существовало рабство, ее граждане были свободны, когда же в соседних государствах люди стали более свободны, ее жители оказались закрепощены. Да и не только это. Даже сами отношения жителей этой земли с ее властителями были странными. Дело не только в том, что, согласно легенде, они сами призвали своих правителей из другой страны — «владейте и княжите нами», таким образом как бы признав собственную неспособность создать на своей земле «порядок». Интересны и реальные особенности правления. Согласно завещанию Ярослава Мудрого, которое в той или иной степени определяло порядок престолонаследия практически вплоть до объединения Руси, когда умирал старший в роду, на его место садился ближайший по старшинству, оставляя свой удел следующему. Таким образом перемещались все князья, меняя свой удел на более значимый. Т.е. каждый из членов рода владел всей землей, и никто не владел ей полностью.

Возможно, особое отношение к закреплению за собой какого-либо определенного места связано с огромными просторами страны, и долго сохранявшейся свободой передвижения населения. Если постараться, даже в религии можно найти проявления этого. Ведь организация пространства в православном храме была во многом иной, чем, например, в католическом или в протестантском. Если там были сидячие места для молитвы и некоторые из них могли быть куплены богатыми людьми, то в православных церквах не существовало фиксированных мест, принадлежащих конкретным прихожанам. Во время службы все стояли, и, в принципе, даже могли передвигаться. Мы надеемся, что читатель простит нам столь вольные аналогии, однако, если верить гипотезе Ключевского, пространство действительно сыграло важную роль в становлении русского национального характера.

Колонизация такой огромной и малонаселенной территории предполагала постоянную миграцию больших масс населения. Это не только затрудняло формирование у крестьян потребности лично владеть конкретным клочком земли, но и приводило к тому, что чем-то недовольный человек мог не решать на месте возникающие проблемы, а вместо этого перебраться на неосвоенные территории.Таким образом, человеческие проблемы решались путем ухода от социальной жизни, что, как нам кажется, закрепляясь в культуре, могло иметь далеко идущие психологические последствия для народа. Кроме того, в такой ситуации происходило что-то вроде естественного расслоения населения: наиболее активные люди и склонные к новшествам откатывались на периферию державы, в центре же оставались те, кто лучше вписывался в существующие традиции, ценя стабильность и включенность в социальную жизнь сообщества. Так оно и шло: крестьяне расселялись, держава расширялась. Нопостепенно свобода передвижения крестьян ограничивалась. В то время как в Европе люди получали все большую личную свободу, у нас завершалось закрепощение прежде свободных крестьян. Для понимания особенностей русского национального характера нам кажется очень важным то, что закрепощение крестьян произошло так поздно. Оно не разрушило уже сложившиеся национальные черты, а было ими ассимилировано. Давайте рассмотрим это подробнее на примере такого базового феномена русской жизни, как крестьянская община. Важнейшими функциями этого социального института являлись:регуляция отношений крестьян с государством (посредничество в административных делах), а также регуляция внутреннейхозяйственной жизни, быта и традиций.

Можно много говорить об особенностях жизни русского крестьянства: о том, что выйти из общины крестьянин мог только на основании коллективного решения, об огромном значении мнения старших для организации её жизни, о значительной регламентации поведения человека традициями и общественным мнением. Но особенно интересной для нас является внутренняя двойственность природы крестьянской общины. Являясь институтом закрепления крестьян на земле, она сохранила в себе остатки прежней «вольницы». Наиболее ярко это проявлялось в такой архаичной особенности, сохранившейся вплоть до ХХ века, как отсутствие полной частной собственности на землю. Хотя каждый крестьянин и имел свой надел, регулярно осуществлялся передел земли, кроме того, часть земли находилась в собственности общины в целом, например, пастбища и леса. (Эта ситуация кажется временным анахронизмом, напоминающим как систему наследования княжеских уделов князьями в Киевской Руси, так и бесконечные переселения свободных крестьян на неосвоенные земли). Интересно, что и во многих других отношениях община быланеобычайно архаичным социальным институтом, сохранившим внеизменном виде черты гораздо более ранних социальных отношений. К таковым относится, например, обычай «помочей», состоявший в том, что община помогала хозяину выполнить какие-то работы: построить дом, вспахать поле и т.п. Особенно важной считалось осуществление помощи беднякам, или людям, у которых случилось какое-нибудь несчастье (пожар, смерть кормильца и т.п.). Если не участвовать в «помочах» у богатого человека было не зазорно, а просто, в каком-то смысле, не выгодно, то не помочь бедняку значило противопоставить себя всей общине: судя по некоторым источникам, община могла даже принудить к этому. Таким образом, она следила за тем, чтобы все находились в более или менее равном положении. Кроме того, многие виды работ выполнялись всеми членами общины по очереди на землях каждого из хозяев. Чаще всего, последний тип «помочей» имел не экономический, а чисто ритуальный смысл. Так, например, «дожитки» — совместное сжатие последнего снопа на каждом поле, или «капустки» — совместная рубка капусты всеми женщинами в деревне по очереди в каждом доме, в то время, как мужчины развлекали их игрой на гармошках (это также были своего рода смотрины). Таких обычаев было множество, и они являлись пережитками различных языческих праздников иликрестьянских традиций, но общим была направленность на переживание чувства единства и слитности со своим окружением, характерное для более ранних исторических периодов.

Таким образом, община облегчала переживание ситуации ограничения свободы, создав свой собственный обособленный мир равных людей. Но платой за это была значительная утрата индивидуальности за счет «растворения» в социуме. Для того, чтобы жить в таком тесном сообществе, необходимы были такие специфические психологические качества, как ориентация на других, способность учитывать чужие интересы, умение устанавливать и поддерживать контакты с другими людьми. В таких условиях жизни хорошо было тем, кто мог испытывать удовлетворение от участия в общем деле, ощущать причастность и включенность, чувствовать единство со своим окружением.

Однако, в реальной жизни, единство и равенство не могло быть полным. Достаток каждой крестьянской семьи определялся тем, насколько хорошо они вели хозяйство на своем личном земельном наделе. То есть важно было также уметь проявлять самостоятельность, ориентироваться на себя и отстаивать собственные и семейные интересы. И хотя община помогала всем, крепко стоящие на ногах хозяева всегда больше уважались и поощрялись. Не случайно в портрете «настоящей русской женщины», созданном А.Некрасовым, есть и такие строки:"…у ней не посмеет соседка ухвата, горшка попросить. Не жалок ей нищий убогий — вольно ж без работы гулять…". Интересно, что те, кто часто прибегал к помощи общины, независимо от того, были ли это старики и вдовы или шалопаи и бездельники, носили общее название «мироедов» (кормящихся за счет «мира»).

Таким образом, мы здесь снова сталкиваемся с уже знакомой нам по предыдущей главе ситуацией двойственности норм, когда одно и тоже поведение — например, обращение за помощью (а так же и другие проявления несамостоятельности и ориентации на других) оценивались неоднозначно. С одной стороны, они были обязательными проявлениями социальной жизни (на «помочи» не ходит и других не зовет единоличник, выше других себя ставит), а с другой стороны, они воспринимались, как своеобразные формы социального паразитизма.

Не было полного равенства и в другом. Будучи прикрепленными к земле, более активные, предприимчивые люди, не склонные к слепому следованию традициям уже не могли мигрировать на новые земли. В то же время, в общине им зачастую трудно было найти себе применение. Ведь для того, чтобы что-то предпринять, крестьянин обычно должен был убедить «мир» в необходимости этого, или, во всяком случае, учитывать то, как его поведение будет рассматриваться с точки зрения общественного мнения: даже для того, чтобы заняться каким-то новым видом хозяйственной деятельности или просто уйти на заработок, крестьянин должен был предварительно получитьписьменную характеристику от общины, которая складывалась на основе общей оценки всех его прежних поступков.

Конечно, существовали ситуации, когда сама община выделяла наиболее активных и грамотных своих членов, умеющих ориентироваться в чужеродной среде для выполнения некоторых важных функций, например, договориться о постройке новой церкви или решить вопросы землепользования. («Мы тебе во всем верим, и что ты учинишь впредь спорить и прекословить не будем, в том и подписываемся.») Таким образом, активность, конечно же, поощрялась, но это была очень специфическая активность. Инициатива в подаче прошения принадлежала общине, доверенный же был лишь инструментом проведения её в жизнь. Зато, если властями прошение признавалось крамольным, наказывался в первую очередь ходатай. Исходя из этого, инициативу и другие качества, связанные с индивидуализированной активностью, в рамках общины было проявлять не очень выгодно. Более того, и сама община двойственно относилась к этим людям. Этнографические данные конца прошлого века неоднозначно описывают положение этих людей. С одной стороны, говорится о большом их влиянии на принятие общественных решений на сходках, с другой стороны, крестьяне сами часто называют их «горланами», «горлопанами» и даже «мироедами» (если выполнение поручения общины требовало временно покинуть деревню, то работы на поле ходатая выполнялись всем «миром»), так же как тех, кто живет на средства общины, не принося при этом никакой пользы. Это и не удивительно, так как развитие индивидуальной активности могло разрушить равенство и единство членов общины и, таким образом, угрожало самому её существованию. И здесь мы снова видим двойственность норм, когда община, «мир» и поощряет человека проявлять какие-то качества и одновременно ограничивает его, негативно оценивая это.

Между тем, развитие экономических отношений в конце прошлого века всё настойчивее требовало проявления неоднозначных, с точки зрения общины, качеств. То, что помогало людям жить раньше и делало общину привлекательной, теперь мешало приспособиться и добиться успеха в новой, устанавливающейся экономической реальности.

Обобщая, можно сказать, что в наиболее сложном психологическом положении оказывались те члены общины, которые в силу каких-либо причин ориентировались только на один тип норм, либо чрезмерно акцентируя для себя единство и взаимопомощь, либо — самодостаточность и инициативу. Таким образом, как нормы архаического общества, так и нормы зарождающегося капитализма, взятые по отдельности, оказывались недостаточными для успешной адаптации. Тогда, как внутри общины, следование и тем и другим нормам регламентировалось традициями, так что человеку практически не приходилось делать сознательный выбор: достаточно было ориентироваться на обычаи и вести себя как принято. С отменой крепостного права, развитием капиталистических отношений иразложением общины, ситуация изменилась. И те и другие нормы продолжали существовать в сознании людей, а традиции, которые регулировали отношения между ними потеряли свою актуальность. Новая жизнь все больше требовала инициативности,самостоятельности, активности. Таким образом, второй ряд норм - единство, равенство и отсутствие ориентации на собственные интересы — превращался в тормоз и мешал добиться успеха в изменившихся условиях.

Казалось бы, естественным выходом из ситуации было бы отказаться от этих норм, но несколько забегая вперед, можно сказать, что существовали определенные психологические закономерности, которые изменяли баланс между нормами в прямо противоположном направлении, усиливая негативное отношение к индивидуализму. В следующей статье, на примере русской классической литературы мы попробуем проиллюстрировать этот феномен, проанализировать стоящие за ним психологические закономерности и последствия этой ситуации, которые и привели к тому, что двойные нормы превратились в «двойной захват», а «зеркала» в королевстве стали «кривыми».

Идея, которой мы хотим поделиться с вами в этой статье, возникла у нас довольно давно — задолго до того, как стали на место остальные кусочки мозаики. Мы не раз излагали ее в различных аудиториях , и, опираясь на этот опыт, можем предположить, что вы далеко не сразу с нами согласитесь — уж слишком эта точка зрения противоречит общепринятой. Ведь мы считаем, что в широкой галерее образов классической русской литературы XIX века практически отсутствуют положительные персонажи, которых можно было бы назвать «настоящими мужчинами», то есть герои, воплощающие традиционные представления о подлинно мужских качествах и демонстрирующие мужские образцы поведения. Странное, на первый взгляд, утверждение. И все же мы беремся его доказать.

Для начала договоримся о том, какой смысл мы будем вкладывать в слова — «настоящий мужчина». Ведь сколько людей — столько и мнений, особенно по такому животрепещущему вопросу… В то же время, как показывают исследования, у любого народа существует некоторое стержневое, базовое представление о том, какими должны быть мужчины и женщины, причем в большинстве изучавшихся учеными западных культур эти представления удивительно сходны между собой. Поэтому, если обобщить описания подлинно мужских и подлинно женских качеств, сделанные многими людьми, индивидуальные различия устранятся и общая картина получится примерно следующей. Мужчина — сильный; независимый; активный; достаточно агрессивный; рациональный, опирающийся на доводы рассудка; инструментальный, то есть придающий больше значения делу, чем отношениям;ориентирующийся в первую очередь на себя — на индивидуальную активность и результат. Женщина — слабая; зависимая; пассивная; мягкая; эмоциональная; экспрессивная, то есть придающая наибольшее значение межличностным отношениям и переживаниям; ориентирующаяся на других — на совместность и заботу.

Конечно же, подобные стереотипные представления имеют очень небольшое сходство с реальными различиями между мужчинами и женщинами. Ведь каждый из нас в той или иной степени сочетает всебе оба ряда качеств — и те, что считаются «мужскими», и те, которые рассматриваются как «женские». Однако, традиционные стереотипы, существующие в общественном сознании, оказывают очень большое влияние как на ребенка, способствуя формированию у него тех или иных качеств, так и на взрослого человека, определяя его поведение в различных ситуациях — ведь быть «настоящим мужчиной» или «настоящей женщиной» и приятно, и престижно.

Характерные для каждого народа стереотипы мужчин и женщин закреплены в различных проявлениях культуры — сказках, пословицах, книгах, пьесах, фильмах и т.п. Как известно, одним из важнейших способов трансляции культурных образцов поведения является литература: ведь, идентифицируясь с героем книги, читатель не только сопереживает ему, но и воспринимает его взгляд на мир, усваивает, каким нужно быть, как себя вести, к чему стремиться. И, конечно же, в первую очередь воспринимаются те образцы поведения, которые, с одной стороны, демонстрируются положительными героями, а с другой стороны, описаны как жизнеспособные, приводящие к успеху. Давайте проанализируем с этой точки зрения те образцы мужского поведения, которые представлены в русской классической литературе.

Какие имена первыми приходят вам в голову, если просят назвать мужчин — героев русской литературы? Ну, прежде всего, это «лишние люди» — Чацкий, Онегин и Печорин, затем герои «Войны и мира» — Болконский и Безухов, тургеневские Базаров и Кирсановы; Раскольников, братья Карамазовы и князь Мышкин из произведений Достоевского; Обломов и Штольц Гончарова; Лопатин и Кирсанов из «Что делать»; разнообразные герои пьес и рассказов Чехова…Конечно же, этот список далеко не полон и больше всего похож на раздел школьной программы, но вы можете расширить его по своему усмотрению — суть дела от этого не изменится. Попробуем отрешиться от того, что все эти персонажи — вымышленные, и рассмотрим сюжеты произведений глазами «наивного читателя» — как биографии реальных людей, безотносительно к художественному замыслу авторов. Нам представляется, что при этом можно найти много любопытного с психологической точки зрения.

Начнем с очевидного. Судите сами — Пьер Безухов, Платон Каратаев, Обломов, князь Мышкин, Алеша Карамазов … Никто из этого ряда положительных персонажей не может рассматриваться каксимвол мужественности. И дело не только в том, что все они обладают совершенно не «суперменской» внешностью: кажутся либо слишком нежными и утонченными, либо толстыми и вялыми, а то ипрямо женоподобными. Важней другое — то, что исповедуемые ими ценности (непротивление злу насилием и недеяние) — по своей природе являются скорее женскими и ведут к ориентации на женские образцы поведения — мягкость, пассивность, отсутствие агрессивности, приспособляемость и ориентация на других.

«Ну и что? — скажете Вы, — Нашли кого выбрать. Ведь есть же и другие герои, которых никак не назовешь женственными. Почему же нужно заострять внимание именно на таких?» И это, конечно, верно. Но дело в том, что те из положительных героев, которые и по внешности и по характеру, казалось бы, соответствуют общепринятому стереотипу мужчины, в своем подавляющем большинстве также не демонстрируют по настоящему мужского поведения. Либо они, как Печорин и Онегин, утратили всякую цель в жизни еще до того, как попали в поле зрения автора и на всем протяжении романа ищут, чем бы им заняться; либо, как Чацкий и Базаров, будучи недовольны всем окружающим, не имеют средств, для того, чтобы что-нибудь изменить, и, в конечном счете, также оказываются лишними. В такой ситуации их мужественность может проявляться только в отдельных поступках и решениях — да, они дерутся на дуэли, да, они говорятнелицеприятную правду в глаза окружающим… Но ни один из этих персонажей не соответствует такой важной характеристике образа настоящего мужчины как инструментальность — ориентация на поставленную задачу и способность неуклонно добиваться своей цели, поэтому их мужественность оказывается какой-то внешней,ненастоящей и, в итоге, обреченной на неудачу.

Еще более ярко это проявляется у таких литературных героев, как Раскольников или Дмитрий Карамазов. Их действия по всем формальным признакам могут считаться очень «мужскими» — активными, энергичными, даже агрессивными. Однако главным движущим мотивом при этом является не достижение какого-либо реального результата, а проверка истинности представлений о жизни и о себе, доказательство своей состоятельности и мужественности. A это, с точки зрения психолога, является ярким свидетельством того, что они в этой мужественности не уверены — иначе не было бы потребности доказывать ее себе и миру.

Так что же, во всей русской классической литературе нельзя найти ни одного образца настоящего мужчины? Нет, конечно же это не так. Другое дело, насколько подобные персонажи действительно могут являться образцами, то есть моделью для подражания. Ведь те из литературных героев, мужественность которых несомненна и очевидна, почему-то оказываются поразительно неуспешны, не находят себе места в жизни. Тому можно привести множество примеров. Это и Дубровский, который, несмотря на все свое мужество и целеустремленность, все же не смог добиться личного счастья и был как бы «вытолкнут» с социально-приемлемого жизненного пути, стал разбойником. Здесь же можно упомянуть и купца Калашникова, чья победа в мужском состязании обернулась поражением и смертью, и заранее обреченного на неудачу Мцыри…

Особенно ярко иллюстрирует эту закономерность судьба Андрея Болконского. Это персонаж, с одной стороны, очень мужественный, целеустремленный, активный, а, с другой стороны, положительный и социально успешный — он занимается важным делом, его любит главная героиня и т.п. Казалось бы, вот он, наконец, образец мужественности, на который можно ориентироваться. Но чтопроисходит с ним дальше? Болконский погибает в середине романа и дальнейшее повествование развивается без него. Что и говорить, такое обращение автора с героем никак не способствует тому, чтобы читатель с ним идентифицировался и принимал «мужские» ценности, которые несет этот образ. Но не только в этом дело. Андрей Болконский не просто погибает от ран, полученных на поле битвы (что было бы, по крайней мере, «по-мужски»). Перед смертью, под «бездонным небом Аустерлица», он переживает нравственное перерождение и отвергает все свои прежние ценности, принимая те идеи, которые воплощают образы Платона Каратаева и Пьера Безухова. Конечно, из этого правила есть и исключения. Но, как и полагается, они лишь подтверждают правило. В этом смысле очень интересен образ Гринева из «Капитанской дочки»: смелый, честный, доблестный, он добивается полного успеха во всем — и на дуэли победил, и на Маше женился… Но если бы не особое благоволение Пугачева, перед Гриневым встал бы жесткий выбор — стать изменником или погибнуть, причем, будучи «настоящим мужчиной», он, конечно же, предпочел бы смерть. Этого не произошло. Почему? Чем заслужил он любовь и благодарность этого страшного человека? И выясняется, что собственно «мужские» качества героя здесь ни при чем. Он не спасал Пугачева на поле битвы, не служил верой и правдой его делу… Нет, он просто пожалел бедного странника и отдал ему заячий тулупчик, проявив те качества, которые принято считать типично женскими — ориентацию на других, жалостливость, заботливость. И, фактически, только благодаря этому сталовозможным и проявление мужской доблести, и достижение жизненного успеха.

Но это все так называемая «высокая литература», ее персонажи сложны и, может быть, в конечном счете, просто непригодны для демонстрации столь примитивных моделей как «эталоннаямужественность». Ведь существует и литература иного сорта приключенческая, которая в некотором смысле, и представляет собой истории про «настоящих мужчин» — недаром во всем мире ей так зачитываются подростки. Так может быть, стоит обратиться к анализу русской приключенческой литературы? Но дело в том, что данный жанр в России был представлен необычайно бедно, и в этом плане великая русская литература выглядит очень одиноко среди других литературных традиций: она не подарила миру ни Жюль Верна, ни Александра Дюма, ни Вальтера Скотта, ни Майн Рида, ни Фенимора Купера…

Разве не удивительно, что наша история, изобиловавшая кровавыми и драматическими событиями, как нельзя более подходящими для отображения их в приключенческом романе, чаще описывалась в этом жанре иностранцами, чем русскими писателями. Да и освоение новых земель — Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии могло бы послужить источником для бесчисленного числа приключенческих сюжетов, ничуть не уступающих знаменитой американской теме. Но все же эти события нашли отражение преимущественно в путевых заметках путешественников и естествоиспытателей, носящих в первую очередь познавательный характер. И хотя, конечно же, были у русских писателей и книги «про войну», и книги «про путешествия», и захватывающие сюжеты, в большинстве своем их нельзя назвать приключенческими, как не назовешь детективом «Преступление и наказание».

И главное отличие, на наш взгляд, заключается в характеристике главного героя. Мы практически никогда невстречаемся в этих произведениях с бесшабашном и удачливым суперменом, который действует, стремясь к достижению своих личных целей и чаще всего, продемонстрировав полный набор «мужских» качеств и поступков, добивается успеха. Чаще всего их герой вполне обычный или даже «маленький» человек, который старается не для себя, а во имя «царя и отечества». Никакие личные цели при этом не преследуются, и, что не менее важно, не достигаются (наиболее частым вариантом развития событий выступает смерть за общее благо). Если же герой совершает подвиг, то и это событие описывается не как результат проявления каких-то его выдающихся личных, в том числе «мужских», качеств, а скорее как торжество идеи: «наше дело правое — победа будет за нами». То есть даже впроизведениях на сугубо «мужские» темы не удается найти героя, который представлял бы собой классический образец мужчины и мог бы продемонстрировать читателю, что быть мужественным — значит принести пользу и себе и другим.

Что это, та самая «женственная природа русского народа», о которой говорил Николай Бердяев? Неужели в русской культуре залогом успеха действительно считается скорее следование женским образцам поведения, в то время как мужские модели или ведут к неудаче, или выступают в качестве простого довеска к женским? Хотя мы привели множество примеров, подтверждающих эту точку зрения, для того, чтобы объяснить происхождение столь странного представления о мужественности, необходимо обратиться к другим сюжетам. Дело в том, что в русской литературе можно найти образцы, которые, на первый взгляд, противоречат всему, что было сказанораньше: «настоящие мужчины» добиваются успеха, причем происходит это именно благодаря их специфически мужским качествам. Более того, таких примеров довольно много, особенно в литературе второй половины девятнадцатого века. Это и Лопахин из «Вишневого сада», и Штольц из «Обломова», и Паратов из «Бесприданницы»…

Вот только с позитивностью тут «не очень». Казалось бы, умные, дельные, энергичные и необычайно успешные люди — даженепонятно, почему же они не вызывают симпатии. Но это так. Согласитесь, мало кто из читателей способен пренебречь авторской позицией и, к примеру, в извечном споре Штольца с Обломовым встать на сторону Штольца, и таким образом принять те ценности, которые несет этот образ. Недаром Штольц немец, а значит — «чужой», и пусть он сто раз окажется прав и добьется успеха, мы предпочтем разделить неудачу с Обломовым. В чем дело?

Конечно, эти люди превыше всего ставят собственный успех и на пути к нему могут приносить страдания окружающим. Но в то же время, легко можно представить себе тех же героев, описанных совершенно иначе, так, чтобы читатель идентифицировался не с их «жертвами», а с ними самими.Тогда, например, вырубленный вишневый сад представал бы перед нами не символом гибели красоты в современном жестоком мире, а олицетворением социального успеха человека, который всего в жизни добился сам и в итоге смог купить имение «где дед и отец были рабами».

Почему же подобная позиция в русской литературе практически не представлена? Почему ориентация на достижение личного успеха, предприимчивость, активность и деловитость практически всегда осуждаются? Здесь мы возвращаемся к вопросу , поставленному в предыдущей статье, т.е. к проблеме барьеров, ставших на пути переориентации общества на новые ценности — от общинной идеологии единства и равенства к капиталистическим ценностям индивидуального успеха.

Хотя приведенный психологический анализ литературы не дает ответа на этот вопрос, он может служить важным свидетельством того факта, который мы отметили раньше — в то время как тенденции экономического развития России, вступившей на капиталистический путь развития, в принципе должны были вести к возрастанию роли «индивидуалистических» ценностей, в общественном сознании происходил прямо противоположный процесс — они приобретали все более негативную окраску, и одновременно усиливались ценности, находящиеся на противоположном полюсе.

Возможны различные объяснения этого феномена, и то, которое предлагаем мы, конечно, не является исчерпывающим. Но все же хотелось бы обратить внимание на следующие обстоятельства.Следование таким «мужским» образцам поведения, как активность, предприимчивость, целеустремленность, в рамках общины, как мы пытались показать раньше, было поставлено на службу интересам всех членов сообщества, таким образом, что личные достижения каждого не только не мешали другим, но и, в той или иной степени, способствовали процветанию всех. С разрушением общины как социального института старые связи между людьми ослабевали,происходило расслоение крестьян. В этой ситуации успех наиболее активных уже не служил для общей пользы. Более того, он наносил урон окружающим — как прямой, экономический (например, разорение), так и психологический — ощущение распада привычного уклада и унижение от того, что равный стал выше. Ведь известно, что психологически проще смириться с неравенством, идущим «от бога», чем с тем, которое является результатом чьих-то собственных усилий: чаще завидуют соседу, чем царю.

Таким образом, Россия принимала новые, капиталистические ценности с трудом, и без особой радости вступала в новую эру. Сейчас мы можем только гадать, было ли это только «ностальгической» тоской по прошлому, или, действительно, на каком-то историческом повороте страна утеряла свой особый,"славянский путь" и все ее дальнейшее развитие шло под знаком все возрастающего насилия над своей природой. Но в любом случае, наличие в общественном сознании столь сильных и разнонаправленных ориентаций (на сохранение единства и равенства и на достижение индивидуального успеха) сыграло огромную роль в определении судьбы страны и, возможно, оказалось важным психологическим фактором, втянувшим огромные массы людей в революцию. Но это уже тема следующей статьи.

Настал момент поговорить о том, что последние годы стало общим местом в интеллектуальных упражнениях каждого «уважающего себя российского интеллигента», т.е. «об истоках и смысле русскойреволюции». Вот и мы решили опробовать себя в амплуа политологов-самоучек и предложить некоторые соображения о психологической подоплеке происходящих в нашей стране событий.

Как мы пытались показать в предыдущих статьях, общественное сознание в России разрывалось между двумя противоречащими друг другу тенденциями: идеей индивидуального успеха и ориентацией на капиталистический путь развития, с одной стороны; и ценностями единства и равенства, идущими из крестьянской общины, с другой стороны. Следуя первому пути, человек имел больше шансов преуспеть, но при этом трудно было оставаться «хорошим» и для себя и для окружающих. Второй путь оценивался гораздо более позитивно, но его трудно было эффективно реализовать в связи с распадом старого уклада. Таким образом, на пути каждой из этих тенденций стояли определенные барьеры и ни одна из них не могла быть по настоящему претворена в жизнь.

В ситуации такого неустойчивого равновесия любое историческое событие могло качнуть чашу весов в ту или иную сторону. Как нам кажется, таким толчком, послужившим разрешению этой ситуации, стала Первая мировая война.

Начало войны 1914 года было встречено в России с большим энтузиазмом практически во всех слоях общества. Популярная война всегда приводит к некоторой «милитаризации» общественного сознания: идеализации образа солдата, воюющего за Родину; усилению идеи мужского превосходства над женщиной; возрастанию роли традиционно мужских ценностей как таковых. Россия, в начале войны, также получила мощный заряд «мужской энергии», предоставив возможности для реализации в социально одобряемых формах, таких неоднозначно оцениваемых в русской культуре качеств, как агрессия, активность и т.п.

Важно, что одновременно с этим вновь появились и социальные условия для реализации второй тенденции, казалось бы безвозвратно утерянные. Существует известный феномен, неоднократно продемонстрированный в различных социально-психологических экспериментах: перед лицом общего врага люди сплачиваются,происходит стирание существующих до этого различий внутри группы, человек во многом перестает ощущать себя как отдельная личность, возникает групповое чувство «Мы». Одним из объяснений этого феномена является то, что в экстремальных ситуациях человек часто «регрессирует», т.е. возвращается на предыдущие стадии своего развития. В личной биографии такой стадией является раннеедетство, когда ребенок еще не осознает себя, как отдельное существо и воспринимает себя только в неразрывной связи с родителями. Подобное отсутствие ощущения индивидуальности и восприятие всего через групповое «Мы» характерно и для ранних периодов развития человеческого общества — общинного уклада. Поэтому, возникшее в России во время войны объединение людей перед лицом опасности послужило для оживления чувства общности и «общинности».

Таким образом, открыв пути для реализации обеих тенденций, война усилила их и одновременно послужила установлению на новом уровне компромисса, который казался уже невозможным с исчезновением общины: активные, мужские ценности были поставлены на службу обществу в целом, не нарушая его единства, и само общество уподобилось общине по своим настроениям и ценностям. (Как ни странно, нам представляется, что эта ситуация оказалась своеобразной моделью, которая в дальнейшем неоднократно была использована большевиками для манипулирования массами. Первым таким примером были революция и гражданская война.) Но компромисс, достигнутый за счет войны, был конечно же временным; в итоге, усиление обеих тенденций лишь раскачало маятник истории.

Февраль 1917 года — первое движение маятника. Торжество первой тенденции: открыты пути развитию капитализма в России. Октябрь 1917 — движение маятника в другую сторону социалистическая революция — торжество лозунга «Единство, равенство, братство».

Почему же, если победа одной тенденции неизбежно приводила к усилению другой, маятник тут же не качнулся еще раз?

Как нам кажется, большевики нашли «гениальный» ход, использовав, только что описанный, вариант временного равновесия между двумя противоречивыми тенденциями, как модель дляманипулирования сознанием масс. Мы ни в коем случае не хотим сказать, что ими это было сделано сознательно и они действительно учли «уроки истории», но судите сами: идея перманентной революции, гражданская война, необъявленная война против собственного народа, идея усиления классовой борьбы по мере приближения к коммунизму …. Таким образом, большевики сделали войну нормой социальной жизни: народ объединился и боролся против общего врага; и поддерживали общество в этом состоянии на протяжении многих лет. Таким образом, в общественном сознании после Октября практически не произошло кардинальных изменений: в очередной раз был достигнут компромисс, но при этом каждая тенденция вскоре претерпела неявные и даже маскируемые идеологические изменения. Давайте разберемся в этом поподробнее.

В сущности, идеология большевизма, как она преподносилась народу, представляла собой обещание превратить всю страну в одну большую общину, где все равны, едины, и каждый получает все, что он хочет — по потребности. Эта идея в России, конечно же, легко стала популярной, но установить подобное «царство Божие на Земле» большевики не могли. Если бы люди ориентировались на свои реальные интересы и насущные нужды, то обман был бы легко разоблачен, а власть утеряна. В такой ситуации необходимо было добиться столь полной потери индивидуальности, чтобы на первое место людьми выдвигались интересы общества, а личные интересы отодвигались бы на второй план. Помните песню Высоцкого «- А я — наследник африканский. — А я — сантехник Петухов, … зато мы делаем ракеты, и перекрыли Енисей, и даже в области балета мы впереди планеты всей.» В каком-то смысле это и есть яркое отображение механизма компенсации отсутствия собственных достижений за счет идентификации с обществом.

Не так-то просто было добиться такого парадоксального результата. Именно с этой целью большевиками был и предпринят ход, который мы выше назвали гениальным: противостояние «своих» и «чужих», доказав свою полезность во время гражданской войны, перекочевало с фронта в мирную жизнь. Конечно, в мирной жизни уже не было столь четкого разделения на «своих» и «чужих», и поэтому, его все время необходимо было создавать заново. Именно этому служили фальсифицированные диверсии, типа «Шахтинского дела», открытые процессы, бесконечные поиски врага и во вне и внутри. В условиях такого жесткого противостояния люди действительнообъединялись, утрачивая чувство «Я», которое заменялось чувством общего «Мы». Но не каждого брали в это «Мы»: классово чуждые элементы туда не входили.

Вообще-то, чувство «Мы» является составной частью психологической реальности любого нормального человека. Обычно,оно строится на основе личной биографии индивидуума и включает в себя, прежде всего, ближайшее социальное окружение — семью, соседей, людей одной национальности, вероисповедания и т.д. При этом работает принцип: чем ближе к «Я», тем важнее. Ноидеологическая эксплуатация чувства «Мы» в нашей стране привела к существенным изменениям его внутренней структуры, оно как бы потеряло объемность, вместо многочисленных уровней социального «Мы», различающегося по степени близости к «Я», возникло одно глобальное, недифференцированное «Мы» — классово и идеологически свои, куда не входили «социально чуждые элементы».

Конечно, все было не так просто, даже если человек говорил и думал, что его мать — Родина, а воспитала его партия, он не как не мог забыть своей личной биографии, тех, кто действительно его родил и вырастил. В 30-х годах люди очень часто оказывались перед выбором, кто им ближе — родные и близкие или те, кто воплощает интересы общества и партии. Не будем снова вспоминать Павлика Морозова, но разве не отголоски того же самого мотива звучат в одном из многих каверзных вопросов, который еще в 70-х годах задавали дети друг другу: «Если одновременно тонут мать и командир партизанского отряда, кого ты будешь спасать первым?»

Cам факт, что такой вопрос вообще мог возникнуть уже свидетельствует о многом. Ориентируясь на свои чувства, ребенку, конечно же, хотелось бы выбрать мать, но при этом каждый понимал, что социально приемлемый ответ — «спасение командира отряда». Как мы видим, ответить на этот вопрос, оставшись в ладу с самим собой и с обществом, было невозможно. И если в «наше время» это был уже своего рода прием социализации детей, направленный на подготовку их к жизни в условиях «двойного захвата», то в 30-е годы человек должен был зачастую своей жизнью отвечать на подобного рода вопросы, поскольку «правильный» ответ был известен, а отвечавший иначе, часто просто не выживал. Тогда, любые личные связи и прежде всего семья являлись препятствием на пути достижения полного социального единства. Новой «семьей» для человека должно было стать общество. Вспомним хотя бы популярные лозунги, многие из которых можно было слышать еще совсем недавно: «Сталин — наш отец, мы — его дети», «Родина — наша мать», «Мы — единая семья», «Внучата Ильича» и т.д. Эти лозунги явно подчеркивают семейный характер отношений в обществе, при этом граждане, народы и «даже» классы рассматриваются как малые дети — братья и сестры в одной семье, где родительскую власть олицетворяют Родина, Партия или государственный лидер. Идея того, что они и есть подлинные родители внушалась разными путями с самого детства. Например, «внучатам Ильича» — октябрятам, в школе еще в семидесятых годах постоянно рассказывали истории о том, как Ленин любил детей, во многих школах висели картины «Ленин и дети». И даже было такое популярное объяснение, почему у Ленина не было своих детей: он настолько принадлежал всем людям, что не имел права посвятить себя собственной семье и собственным детям. И «дедушка» Ленин был, следовательно, всеобщим дедушкой.

Мы видим, таким образом, что каждый член общества в этой большой семье был внуком или сыном, но никогда не становился взрослым. Так же как и детей, граждан воспитывали, поощряли за хорошее поведение и наказывали за плохое; государство заботилось о них, если они делали то, что положено. Пока ребенок маленький, именно так к нему относятся и в настоящей родительской семье, но рано или поздно ребенок вырастает, психологически отделяется от родителей, заводит свою собственную семью, или, даже живя вместе с ними, начинает строить и определять свою жизнь самостоятельно, ощущая себя равноправным с родителями человеком. Но как может стать взрослым член «единой семьи народов»? Любая попытка сделать это воспринимается как бунт против «родителей», и вызывает страх быть изгнанным из единственной существующей семьи и остаться в итоге в одиночестве. Действительно, в такой социальной системе спокойнее и надежнее оставаться на всю жизнь ребенком, не нарушая единства и мира в семье.

Но ведь не только на единстве и «семейственности» была построена жизнь нашего общества. Выше мы уже говорили о том, что большевики гениально использовали уроки Первой Мировой войны, позволив людям реализовать их «мужские» качества в борьбе за дело рабочего класса. Но и здесь, точно также, как семья была заменена в итоге обществом, большевики совершили еще одну гениальную подмену.

Вспомним 30-е годы — массовые спортивные праздники,физкультурные парады, сдача норм ГТО, праздничные демонстрации и шествия, военные парады и культивирование военного духа и т.д. Были, казалось бы, предоставлены все возможности для проявления истинно мужских качеств, но все ли?

Традиционное представление о мужественности включает в себя два основных параметра — силу и активность. Что касается силы, то она и культивировалась и наглядно проявлялась во всех этих мероприятиях (это и физическая сила, и сила воли, и сила характера, и готовность дать отпор врагу, благо врагов было предостаточно, ведь общество постоянно находилось в состоянии войны с внутренним врагом и в ожидании войны с врагом внешним:"если завтра война, если завтра в поход", и многое, многое другое), а вот активность….

Как известно, активность предполагает возможность самостоятельно ставить цели, ориентироваться на собственное мнение, не зависеть от оценок окружающих. Конечно, такие люди плохо вписывались в рамки тоталитарного режима и, с точки зрения власти, было бы опасно позволить людям развивать описанные выше качества.

Отобрав возможность у людей действовать по собственной инициативе, государство должно было замаскировать это, и поэтому так много усилий тратило на создание образа сильного,преисполненного энтузиазма, энергии строителя светлого будущего. Но при этом — очень послушного: «если партия прикажет, комсомол ответит: есть!» Кстати, послушание — это то требование, которое постоянно предъявляется к детям и практически никогда к взрослым. Ведь даже сама фраза «послушный (или непослушный) взрослый» звучит достаточно смешно.

Таким образом, тот факт, что граждане нашего общества находились в позиции малых детей по отношению к власти, позволил относительно безболезненно и незаметно осуществить подмену, сведя все проявления мужественности исключительно к силе. Ведь мальчик еще не мужчина: он может быть сильным, может быть умным и смелым, но что бы он ни делал, он ориентируется на отца, и оценивает себя его глазами. Поскольку настоящий мужчина в семье — это отец, и только он имеет право на подлинную самостоятельность и активность. В нашей семье отцом была власть.

Подводя итог сказанному, можно утверждать, что в 30-е годы описанный выше компромисс между двумя тенденциями, который сложился во время Первой Мировой войны, перешел на новый этап развития, где обе тенденции, тесно переплетаясь, поддерживали одна другую. При этом, стабильность системы была возможна только благодаря постоянной неутихающей борьбе, поскольку именно она поддерживала и сверхединство общества, и она же позволяла, отщепив силу от активности, направлять мужские проявления по безопасному для государства руслу. С этой точки зрения, нашему государству «везло»: нам всегда было с кем и с чем бороться — голод, холод, разруха, война, холодная война, служили в конечном счете стабилизации режима.

Интересно, что единственный шаг Брежнева, который был положительно оценен мировым сообществом — ориентация на разрядку международной напряженности, был в каком-то смысле первым шагом к пропасти, в которую мучительно падает режим. Казалось бы, Брежнев просто заигрывал с мировой общественностью, не желая никаких реальных перемен, но сама мысль, что мы, возможно, не живем «в кольце врагов» оказалась тем минимальным толчком, который разрушил равновесие сил, на котором держалось общество. С этой точки зрения «застой», который традиционно рассматривается только с точки зрения экономики и политики, был важным временем психологического отрезвления. Негативные характеристики застоя, такие как равнодушие, вялость, социальная апатия являются проявлением своего рода похмельного синдрома, сменившего социальную эйфорию и опьянение собственным энтузиазмом. Благодаря этому равнодушию и цинизму, возможным стало отвержение старых, ложных ценностей, иронизирование на ними и высмеивание их, нашедшее яркое отражение в заполонивших общество анекдотах.

Имя:
E-mail:
Open-ID:
введите код с картинки: Правила: Разрешены тэги: <b>, <i>, <u>. Если хотите дать ссылку - пишите ее просто: http://... Все поля обязательны. Ваш email на странице отображаться не будет. Смайлики:	Текст сообщения: Внимание, ваше сообщение содержит ссылки. Вам необходимо ввести код с картинки. Введите код с картинки: Я ознакомлен(а) и принимаю условия использования сайта и политику конфиденциальности Комментирование статей отключено

Зеркала и отражения: двойной захват

Комментарии